Вечером отправилась к отцу. Он словно угадал ее настроение. Мачеха была на консультации у какого-то крупного профессора. Отец — в белой рубашке, с галстуком. Видно, только пришел и не успел раздеться.
— У меня есть хорошее винцо, доченька, — сказал Майе, обнял за плечи, повел на кухню.
У нее были припухшие от слез глаза, и ему стало невыносимо жаль дочь. Догадывался, видно, давно догадывался, как ей несладко. Голубович — умница, но оказался никудышным мужем: без конца болеет, хандрит, они нигде с Майей не бывают. Знает одну лишь работу.
— Пап, — шепотом произнесла Майя, держа перед глазами рюмку с густым красным вином, — что же ты натворил, папочка?
И две слезинки скатились по щекам дочери. Хрусталиками сверкнули в тусклом свете кухонной лампы. Да, да, натворил, конечно. И спорить нечего. Хотел как лучше, а вот что вышло. Слезинки дочери горячими угольками падали ему в душу.
Тогда он встал, принес из комнаты коньяк, налил себе в стакан.
— Прости… не люблю вино… — И одним глотком все сразу. — Прости, дочка.
Собственно, здесь не только его вина, если быть справедливым. Упрекать всегда легко. Пусть другие отвечают. Пусть он, отец, решает, как быть. Сама же тогда зимой разревелась, прибежав с автобусной остановки: «Не хочу видеть его… Его общежития… Руки грубые, мозолистые, лицо красное от ветра…» Теперь папа виноват. Ясное дело! Хотел как лучше… Голубовичи! Одесские мореходы! Флотоводцы! В роду — адмиралы, герои, ветераны… Такое родство не помешало бы.
— Не буду ни тебя корить, ни себя оправдывать, дочка, — захмелевшим голосом произнес отец. — Видать, не угадала ты своего сердца. Не угадала в Петре личности.
— Ты считаешь, что он — личность? — оживившись, спросила Майя.
— Полагаю, да. Умен, напорист, башковит. Такие умеют делать карьеру.
— Я не о том, папа, — болезненно сморщилась дочь. — Вовсе не о том…
— Да, да, я понимаю, — быстро согласился отец. — Вообще тебе, конечно, виднее. Некоторая неотесанность со временем пройдет. — Он вздохнул, и, губы его тронула ироническая усмешка. — Любовь — не пожар, а загорится, не потушишь. — Он подлил ей вина, плеснул и себе из коньячной бутылки. Охмеление всегда вызывало у него желание пофилософствовать. — Лучше жить с любящим, чем просить милостыню у нелюбящего.
— Но ведь он меня любит! — Майя едва не всхлипнула.
— Ну, это ты брось! Любовные страдания тебе не к лицу, Маюша. Уж кому-кому, а тебе грешно роптать на судьбу. — Он почти заискивающе ей улыбнулся. — Если с полной откровенностью, то я не очень верю в твою пылкую страсть к этому Невирко. Такие, как ты, нравятся мужчинам, — он ласково потрепал ее по бледной, мокрой щеке. — А он мужик! Ты можешь влюбить в себя самого принца датского. Не терзайся. Голубович еще покажет себя. Больной, да. Давление, кризы и прочее. Но ведь и докторская у него на носу. А это кое-что значит… Потерпи…
