— Пускай сама решает, — буркнул, насупясь, и взялся за рыболовную снасть. — Уговаривать не стану.
Климов, закинув удочки, долго глядел на зеленоватую гладь реки, будто что-то взвешивая, и тоже был нахмурен, даже, казалось, рассержен. Закутавшись в свою фуфайку, зорко следил за поплавками и о чем-то размышлял. Наконец все же заговорил. Об Ольге Звагиной, о ее жизни. И в словах его прозвучал откровенный упрек. Без злости, не обвиняя, все же сказал, что поступает он, Найда, неправильно. Получается, что испугался детей. Понятное дело, что сама Ольга Антоновна не отважится первой признаваться в любви, к тому же в нынешней ситуации: живет в его квартире, работает на стройке под его руководством. Неужели не ясно, что ему давно пора взяться за ум?
— Ведь жизнь, которой мы живем, одна-единственная, другой уже не будет, Алексей Платоныч. Ни единого мига не проживешь вторично. Радуйтесь тому, что есть, не ждите ничего необыкновенного.
Долго, убедительно говорил Климов, был в его речи опыт прожитых лет, обстоятельная мудрость старости.
Небо тем временем затянуло тучами, и можно было ожидать дождя, а то и первого снега. Днепр потемнел, чернильно-фиолетовые тона появились в его красках, даль была ветреной, пустынной — ни лодок, ни барж, ни речных трамваев.
Правый крутой берег вздымался над ними, как бастион, и казалось Найде, что там, за этой крутизной, пролегли стежки-дорожки, по которым ему уже не ходить, что там — жизнь, по которой пойдут другие, юные, неизвестные ему люди. Неужели это он стоял где-то здесь тридцать лет тому назад? И тогда тоже были эти кручи, свинцовое, в тучах небо хмурилось враждебно, и страшно было подумать, что к этому берегу ведут дороги, таящие смертельную опасность… Он знал, что там теперь — прекрасный город, что люди в том городе смеются, радуются, любят, что там много света, добра, доверия, там площади, и парки, и скверы для влюбленных. Отчего же эти тяжелые мысли о жизни, которую он отвоевал своей кровью, которой отдал свою молодость?
— … Вот и получается так, что подлость хочет верх над нами взять, — ворвался в раздумья Найды негромкий голос Климова. — Вы все колеблетесь, а Костик от своего не отступится.
— Я всем сердцем привязался к Ольге. Она мне дорога… — поднял глаза от поплавка Найда.
— Раз Костику вход открыт, значит, не дорога, — резко обронил Климов. Он горячился все больше. — Простите, может, вмешиваюсь не в свое дело, но все в вашей жизни как-то не так… С этим Гурским, с его плутнями, демагогией. Простите за резкость… Не могу, не могу… — Старик крепко завелся, щека его дергалась. — На комбинате сидит очковтиратель, а все восхищаются: какой герой, какой человек!
