– Я заговорил с вами только потому, – сказал он, – что вижу: каким-то образом вы запутались в себе самом, но я вижу многих здесь, кому я не поверю ни на грош. Вот ему, например. – Он указал пальцем через плечо. Я последовал взглядом до крайне безобидного казначея какого-то протектората. – Достаточно поглядеть на его лицо. Но вы другой, более искренний, – добавил Лен. – Я скажу вам, что игра уже вряд ли стоит свеч, если принять во внимание транспорт и реальную стоимость всего происходящего и вдобавок яростную борьбу за снижение цен, так что приходится вляпываться в жестокость, а жестокость – распоследнее в мире, что приходится мне по нраву.
У него был лик святого с полотна Эль Греко.
– И предательство потребителей, – продолжал он. – Особенно женщин.
– Да, женщин! – воскликнул я и рассказал ему про девушку в гостинице.
Он угрюмо кивнул, сказав:
– Надо бы нам с вами встретиться, когда я вернусь. Я выпил с вами, и вы мне как родной, а то, что они делают моей родне, то они делают мне. Но только один раз. Я б ей вывеску подпортил, уверяю вас.
– Но вы же не одобряете жестокость?
– Нет, но жестокость и наказание – не одно и то же. Людям нельзя спускать так легко. Нельзя воодушевлять их на дальнейшие проказы. Накажи их жестоко, и кто-то исправится. И для человечества лучше, в конце-то концов. И для них самих.
– И какое же наказание?
– Хорошо бы морду начистить, пару зубов выбить, не очень больно, но чтоб запомнили на всю жизнь, так вот. Это наш долг, я так думаю.
– Вам следовало бы стать богом, – сказал я.
– Мне? Богом? – Он скорчил рожу потолку, словно бог там и находился. – Я поступаю иначе, скажу я вам. Бог много натворил дурного, и это факт.
И тут моралист кивнул печально, но благожелательно. Воздел руку, вроде как благословляя меня, и ушел спать.
Улетел я в четыре часа утра. Прошел месяц, и мне больше не попадалось никого, столь яростно обуянного морализаторством. Мы с Уикером отметили Рождество за обедом в гостинице, и Уикер немного всплакнул в туалете, тихо поскулил на балконе в гостиной, выходившем на море, думая о том, что это было первое Рождество вдали от дома (ему повезло отмазаться от призыва в армию). Я погладил его, как собачонку, и сказал:
– Тише, тише. Наша судьба жить в изгнании. Но мы всегда находим шестипенсовики в пудинге, а вот бутылку кларета я поищу сам. Тише, тише.
Прибой свистел и грохотал, над пальмами висела полная цейлонская луна.
– И это будет продолжаться три года, три года, – плакал он благотворными мальчишескими слезами.
