Он шел в толпе спешивших по улицам людей, озабоченных, поглощенных своими мыслями, занятых какими-то будничными делами, — они даже не подозревали, какое драгоценное чувство нес в себе Федор, и он подумал о них: «Люди, дорогие вы мои человеки, ну что же вы такие хмурые, скучные? Оглянитесь вокруг — ведь жизнь так великолепна!»
3
На другой день на лекциях Федор не записал ни строчки. Он лишь раскрыл общую тетрадь, поставил дату и стал рисовать голову Кати. Линии ее лица, шеи, плеч были так правильны и пластичны, что их, кажется, можно вычерчивать по лекалу, и ему доставляло наслаждение соединять их в портрет, оживающий на бумаге. Но ему все казалось, что он не мог уловить переменчивого, зыбкого выражения ее лица: уверенного, умного, насмешливого и в то же время неудовлетворенного, охваченного какой-то смутной тревогой, будто она все время напряженно ждала чего-то важного, — и он снова и снова набрасывал портреты Кати. Вадим заглянул в тетрадь:
— Удивительно похожа. Тебе удалось схватить ее изумительную лебединую шею.
— Лебединая шея — это словесный штамп, дорогой Ваденька! Ее шея — это горло греческой амфоры. Смотри! — Федор несколькими росчерками набросал контуры древнегреческого кувшина.
— Ты прав. Совпадение идеальное, — согласился Димка. — Но влюбляться не советую: говорят, холодна, как это глиняное произведение гончарного искусства. К тому же у нее множество поклонников.
Но Федор не послушал друга.
Всегда в таких вещах мы считаем компетентными только себя, всех же других — ничего не смыслящими, а их советы — смешными и вздорными. Даже если бы тогда Федор наперед знал, что принесет ему знакомство с Катей, все равно это не остановило бы его, потому что чувство, соединяющее мужчину и женщину, не поддается управлению рассудка, оно входит в человека так же незаметно и неотвратимо, как болезнь входит в организм во время эпидемии гриппа.
Через несколько дней, когда вся общая тетрадь Федора была изрисована изображениями Кати, он пошел с Вадимом на факультет градостроительства. В перерыве они разыскали Катю в толпе студентов и подошли к ней.
В платье глухого кирпично-красного цвета (того самого цвета, в который древние греки окрашивали свои краснофигурные вазы), испещренного золотистыми прожилками, она показалась Федору еще более привлекательной, чем в первый раз. И лицо ее было такое же мучительно красивое. Сощурив смеющиеся глаза, которые, казалось, видели тебя насквозь и читали все твои мысли, она сказала:
