— Ты что ищешь?
Девушка подняла бескровное, землисто-серое лицо, на котором лесными подснежниками цвели печальные синие глаза.
— Картошку. Может, прошлогодняя где осталась.
— Давай помогу.
Михаил взял из исхудавших, слабых рук девушки лопату и стал переворачивать землю, а девушка с разрумянившимся, радостным лицом подбирала гнилые, почерневшие картофелины.
— С кем же ты живешь тут?
— Одна.
— Почему?
— А никого у меня нет. Одна я на всем белом свете.
— Где же твои родные?
— Отца с матерью немцы убили. В партизанах они воевали. А меньшие брат и сестренка от голоду померли. Одна я из всех спаслась.
— Как зовут тебя?
— Надей.
— Надежда, значит.
— Да, Надежда.
— Сколько же тебе лет?
— Девятнадцать исполнилось.
Они сварили на костре картошку, Михаил открыл банку тушенки, нарезал солдатского хлеба, и они тут же у костра поели.
Так в разрушенном брянской лесной деревушке отец Федора встретил мать.
Приехали они в Улянтах как муж и жена.
Недолгим было семейное счастье матери. После убийства отца у нее не осталось на свете ни одной близкой родственной души — только трое детей-малолетков, но не может же человек жить в молчании и тоске, чтобы не было с кем словом перемолвиться. Поэтому мать рада была и Григорию, тоже одинокому и обездоленному войной.
4
Григорий Шалагинов пришел в сознание после операции на рассвете.
Первым его ощущением была боль, жгучая, нестерпимая боль: все тело его, побитое камнями на Черторое, стало одним комком боли, а там, где была отрезанная правая нога, казалось, приложили раскаленное железо. И он ничего не мог сделать, чтобы унять эту боль. У него не было сил ни повернуться, ни даже поднять руку, чтобы смахнуть пот, щекочущими змейками сбегавший с разгоряченного лица.
Он, видно, снова потерял сознание, потому что, когда очнулся, увидел возле себя старушку санитарку в белом халате.
— Ну вот и опамятовался, слава богу! — говорила бабушка Фекла, вытирая корявым вафельным полотенцем его лицо. — Рана-то болит, Гришуха?
— Болит, — тихо ответил он.
— Так и должно быть. Наркоз кончился, значится. Надо терпеть. Главное, жив остался.
— Я разве чего говорю? Я буду терпеть, — покорно сказал Григорий. — Вот только попить бы мне… Все нутро горит…
— Пить тебе нельзя. Терпи, пока доктор посмотрит.
— Я потерплю, — виновато согласился он.
Санитарка ушла.
По светящемуся прямоугольнику, падавшему из окна на коричневый крашеный пол, Григорий определил, что солнце поднялось высоко, значит, время к полдню.
