— Кровавая рука русского царя губит людей, борющихся против гнета, но народ неистребим. Разделается царь с сотнями героев, им на смену встанут тысячи новых…
Павел Семенов изобразил на лице удивление. Вытащив трубку изо рта, он проворно вскочил с табуретки и, тараща свои и без того большие глаза, громко расхохотался:
— Значит, только сами себя губят. И не о чем тут болтать! Царя в его дому не могут победить, а думают сбросить его отсюда руками наших глупых Эрдэлиров да Афанасов. А их не только в Петербурге, но и в Якутске на улицу выпустить нельзя, в ту же ночь замерзнут, как слепые щенки… Ха-ха!
Фельдшер даже не дождался перевода, — смысл сказанного был и без того ясен, к тому же Бобров кое-что начинал понимать по-якутски.
— Сила народная — как морская волна. Берегитесь! Сметет она и царя и всех вас, богачей, вместе с князьями вашими.
— Вот это так! — Дмитрий снова оказался на правой половине. — У нас всего два-три богача. А нас сколько? Они называются людьми с головами, а мы — безголовыми. Вот оторвать бы эти головы да… — И Дмитрий сделал энергичное движение ногой, будто отшвырнул что-то грязное.
Все были поражены этой беспримерной дерзостью. Даже Дарья оставила свои увещевания, а у Федота, казалось, отнялся язык, и он лишь беззвучно шевелил губами.
— Что же это такое? — засуетился Федор. — Все слышали?.. Я этого так не оставлю!
— И не оставляй!.. — закричал Дмитрий. — Нате, подавитесь… — Он притащил корзину с мелкой рыбешкой и решительно поставил ее перед хозяевами неводов. — Ешьте! Мне вашей подачки не нужно. Жрите сами или пошлите Сыгаеву.
— Жили до сих пор мирно… — пробормотал Григорий. — Жили — и в долг давали и делились по нашему по якутскому обычаю. А тут…
— Какой же это у вас обычай? — спросил фельдшер. Он стоял, склонившись к Афанасу: тот переводил теперь почему-то шепотом. — Обычай угнетать народ! Да он везде одинаковый. Но мы сообща и уничтожим этот жестокий обычай всех богачей, будь то якутских или русских…
— Детка Аксинья, где ты? Пойдем, пока нам здесь голову не оторвали. — Федор сделал вид, будто сильно перепугался. — Опасной становится эта юрта…
Он поспешно вышел. Наступило молчание, которое прервал Федот:
— За язык тебя повесят скоро. За язык твой поганый, — проворчал он, глядя на брата.
— Надо, чтобы этот русский сматывался. — Павел торопливо сорвал с шестка шапку, которую он повесил сушить. — А то он и на самом деле подговорит здешних дуралеев с нами разделаться.
