— Что же ты не ешь? — поворачивается она ко мне.
Днем мама моет щеткой с мылом крыльцо. Я помогаю ей, поливаю крыльцо из шланга. По узенькой дорожке — это, собственно, оставшийся со старых времен бечевник[4], зажатый между канавой возле дома и рекой, — идет продавец керосина. Он толкает перед собой тележку. Колеса ее приминают высокую траву по обеим сторонам тропки. Черная собачонка привязана между колес тележки. Они останавливаются у дома.
— Нужно чего?
— Да, Барт, литров десять возьму, — откликается мама, — Маартен, принеси-ка бидон.
Я бегу в сарай за домом и волоку оттуда тяжеленный зеленый бидон. Потом забираюсь под тележку погладить собаку. С ней можно разговаривать. Она лижет мне руки и тихонько повизгивает. Хозяин тележки долго о чем-то беседует с мамой, во время разговора они серьезно кивают головами — мне их хорошо видно между деревянными спицами колес. Продавец керосина идет в нашу сторону. Внезапно он хватает мой шланг и направляет его на маму. Струйки воды прячутся в земле между плитами мощеного двора, я вижу еще мою маму, она бежит по тропинке. Мне слышен ее веселый смех, она прикрывает лицо ладонями, а керосинщик не опускает шланг. Через весь дом я мчусь на кухню, чтобы завернуть кран, к которому подсоединен шланг. Мне слышны их голоса. Они смеются. Я выглядываю на улицу — они стоят на тропинке. Странно: почему мама не сердится на него? Вот они прощаются, и мама машет ему вслед. Ее щеки покрыты пунцовыми пятнами. Я вижу блеск в ее обычно грустных глазах. Мама приближается по дорожке к каменному приступку, на котором я ее жду.
— Ты мой спаситель. — Мама гладит меня по голове и прижимает к себе.
— Дурак какой-то, — говорю я.
— Не надо так говорить, он очень несчастный человек, потому что его жена плохо к нему относится.
— А чего же он облил тебя водой?
— Да, вот этого делать нельзя.
Когда мне исполнится шесть лет, я пойду в школу. Но это еще не скоро. Дальше нашего двора я не ходил никуда. Может, маленького меня куда-нибудь и водили, только я не помню. И я никогда не видел других домов, кроме нашего да соседского. Там живет старик, и это очень далеко от нас. Мне не приходилось видеть ни школ, ни церквей. Мама говорила, что это такие большие-большие дома, больше нашего и других, и что стоит церковь обычно на площади. Площадь — это как луг или выгон, но без травы и коров, она вымощена плоскими камнями — так рассказывала мама. И все равно мне трудно представить себе, как выглядит площадь. Если забраться в самую глубину сада, где у нас мусорная куча, то между деревьями можно разглядеть колокольню деревенской церкви. Я часто подолгу смотрю на ее остроконечный шпиль, мне хочется разглядеть ее поближе, но я боюсь деревни, потому что там незнакомые дома и чужие люди. А больше всего меня страшат площади: какие же они, наверное, огромные и пустынные, если на них не растет трава. Так я стою около мусорной кучи в глубине сада, смотрю на колокольню, размышляю, но вдруг мной овладевает неизъяснимый страх, я без оглядки бегу к дому. Беру из сортировальной машины помидор, который забраковали. Потом строю себе домик из тарных ящиков, забираюсь в него и пытаюсь представить себе мальчишек вроде меня, которым еще рано в школу. Что они делают? Строят, как я, домики из ящиков? Нет, вряд ли. Мама говорит, что маленьким еще нельзя таскать такие ящики. А вот мне можно, мама говорит, что я не по годам силен. Сейчас вот разрушу этот дом и снова построю, а потом опять развалю. А дальше? Я один во дворе. Мама возится на кухне, и до меня доносится ее голос: «Пошли, Господь, Твоей мне правды свет».
