— Сегодня капусту будем окучивать.
— Когда начнем? — Голос у мамы мягкий, неспешный.
— После обеда.
Мама говорит что-то еще и снова опускается перед печкой, засовывает в нее старую газету, сверху кладет несколько чурок. Из тяжелого бидона с керосином бежит прозрачная струйка, заливает дерево, газету, и по ней расплываются темные пятна. Мама подносит к газете горящую спичку, поднимается с полу и идет в пристройку за углем. О маме я уже позабыл, потому что мое внимание приковано теперь к причудливой, неукротимо-алчной игре ярко-рыжих языков пламени: святой дух в сердце печи. Потрескивают дрова. Иногда попадаются и сырые, тогда тонкая струйка дыма закручивается кверху, ее видно за слюдяными окошечками. Сквозь трещины в них, случается, дым выползает наружу. Отец кашляет и ворчит:
— Тяга плохая.
Но вот и первое огорчение — мама сыплет в печь уголь, и пламя, съеживаясь, прячется. Мама присаживается к столу. Отец встает.
— Ладно, мне пора.
Мы остаемся с мамой вдвоем. В комнате темно. На столе мерцает огонек в чайной грелке, вспыхивают языки пламени в печке, мама намазывает бутерброды. По временам она говорит что-то, однако я не стараюсь вникать в смысл ее слов. Может быть, она размышляет сейчас вслух о том, что ей сегодня надо еще работать в огороде, что и я со временем научусь держать в руках окучник. Вот она подносит ко рту кусок хлеба, продолжает говорить тем же ровным, неспешным голосом. Я жую медленно, нарочно затягиваю свой завтрак в ожидании моего тайного чуда. Чтобы оно произошло, мама должна подойти к зеркалу, висящему на печной стенке. Мне видно отражение ее лица, сейчас оно кажется другим. У моей мамы небольшое, правильной формы лицо с темными глазами, всегда чуточку печальными, исполненными покорного смирения, даже когда она улыбается мне в зеркале. И вот этот миг. Мама одну за другой вынимает шпильки, и ее волосы стремительной волной разливаются по спине, скрывая ее всю, целиком, — как это похоже на давешние языки пламени, только те рвались вверх. Мама встряхивает головой, и черная блестящая тяжесть ее волос теперь плавно покрывает все тело. Как она помолодела и похорошела в зеркале! Мама на секунду задерживает взгляд на своем отражении. Она проходит в другой конец комнаты, волосы упруго и широко колышутся по спине, подчиняясь какому-то своему ритму. На плече печной стенки лежит Библия, старая, большого формата книга, на ней — гребень и щетка. Мама вынимает гребень из щетки, и мне всегда невдомек, отчего же она не берет их сразу вместе. Мама держит голову чуть набок, и волосы расправляются, свободно струясь с плеча. Щетка плавно скользит по этой сверкающей глади. Движения мамы неторопливы, растянуты. Она долго расчесывает щеткой, потом гребнем, а я сижу не шелохнувшись, боясь упустить хоть самую малость этого чуда. В полутьме комнаты я могу видеть мою маму, ее длинные волосы, спокойное движение рук. Чай уже остыл. Угли в печке тем временем разгорелись, отчего в комнате стало светлее, а тени сгустились: на фоне ярко-красных бликов на стенах чернеет силуэт мамы. Она еще не кончила расчесываться. Но вот и второе разочарование за это утро: мама подворачивает волосы вверх, скручивает их валиком и закалывает шпильками. Теперь она выглядит намного старше.
