Я расплачиваюсь, и вот машина мчит меня в южном направлении. Ни на секунду не оставляет меня назойливая мысль о близкой смерти, напротив, она крепнет с каждой минутой. Если произойдет несчастный случай — я пытаюсь иронизировать, — то мне, наверное, будет отпущен хотя бы краткий миг, жизнь быстро сменяющимися кадрами еще раз промелькнула перед моим взором. Но ведь это я уже пережил сегодня, когда на мгновение замер на садовой дорожке со срезанными виноградными гроздьями в руках! Однако то была лишь частица пройденного пути, где мало или почти вовсе не проявлялось мое личное. Нет, я не умру, это невозможно так просто. Но сколько бы я ни кричал, сидя за рулем своей машины, «неправда, я не умру!», с неотвратимой реальностью я продолжал чувствовать: еще две недели, и меня не станет.
Я заставляю себя думать о другом, о сестре Марты.
— Мне неизвестно даже ее имя! — слышу я вдруг свой собственный голос.
Машина — это единственное средство передвижения, пожалуй, вообще единственное место, где ты, не стесненный никакими рамками, можешь разговаривать сам с собой вслух. Нигде человек не бывает более одинок, чем за рулем своей машины; ты нигде и ты где-то, ты заключен в металлический кокон, и дорога несет тебя — наверное, поэтому человек часто разговаривает в машине сам с собой.
— Не удосужился даже спросить, как ее зовут, — продолжаю я свой одинокий диалог, — не узнал, где она учится, вообще не проявил должного внимания к ее личности, интересовался только сестрой. Бездарнейшим образом навязывал ей свои дурацкие идеи об органах чувств. — Я замолкаю на время, пытаюсь разобраться в том, что здесь наговорил, и теперь уже с уверенностью произношу: — Эгоист ты несчастный.
Я дома. Лежу в постели, но сон никак не идет. Я прислушиваюсь к звукам, долетающим сюда от воды. Только кряканье уток да шелест камыша. Я не могу заснуть, меня преследует все та же мысль о смерти, в голове вертится строчка из какого-то стихотворения, но автора я не могу вспомнить: жизнь наша — сонмище ошибок. Ошибок? Неужели и моя жизнь — ошибка? Но почему? Отчего я стал таким? А может, я был таким всегда? Может, в этом есть вина моей матери или отца?
Ее день начинается у старой темно-красной печки с растрескавшимися слюдяными окошечками и огромным зольником. Всякий раз, когда она выдвигает его, на пол просыпается немного пепла. Мама бормочет что-то едва слышно, нет, она не ругается, это ей и в голову не может прийти. Вот она выпрямляется и проходит мимо нас с зольником в руках. Мы — это отец и я — в комнате одни, и нам слышно, как за дверью вдруг начинают грохотать, ударяясь о стенки мусорного бака, непрогоревшие куски угля. Мама возвращается из пристройки, и я слышу ее первые слова. Но отец все-таки опережает ее.
