Федор вдруг подумал, что эти ее лиловатые тени с утра, слой пудры — просто чтобы скрыть от них бессонную ночь.
— Людьми манипулирует. Со сверстниками конфликт. Вечный. Общается только со старшими ребятами, — Рудакова затушила сигарету, глядя сквозь Настю. — Так страшно.
За дверью послышался шорох, вроде щелкнул замок или выключатель, и Рудакова замерла, приложив палец к губам. Федор осторожно выглянул в прихожую, но тихо там.
— Слушай, Рудик, ну перестань! Вспомни, ты говорила: зашагни за факты, за поступки, в мире все не черно-белое, все сложнее. Разгляди, что там дальше поступков. Какой еще злой минус? Она ребенок совсем.
Рудакова мелко закивала, вдруг ожила немного:
— Ты права, сущий ребенок. И, знаешь, слава богу, хоть вопросы задает, проговаривается. Пришла недавно с вечеринки и спрашивает: что за беленький порошок ребята нюхают? Представляете? Глазенками хлоп-хлоп. Я чуть с ума не сошла, целую лекцию ей.
Настя вдруг помрачнела от этого “хлоп-хлоп”, ни на минуту в него не поверила. Ей было ясно, что девчонка лукавит: то ли, попробовав порошок, она заметала следы — вдруг кто-нибудь проболтается, то ли ей любопытно, как переполошатся взрослые, а никакого порошка не было и в помине, — много вариантов, но только не “хлоп-хлоп”. Было противно от того, что всегда чуткую, проницательную Рудакову водит за нос собственное дитя. Настя поняла, что надо уезжать, потому что так и до ссоры недалеко, и, в сущности, не их это с Федором дело, а Рудакова обязательно сама разберется со своим трудным подростком. Разбираются же они как-то со своими.
Наговорили утешительного с три короба, ободрили, как умели. Засобирались. Рудакова уже улыбалась со своей табуретки: может, еще полчасика?
Вдруг Федор, широкая душа Федор, шагнул к столу и взял коньяк.
— Текс, это мы забираем.
Воспитанная Рудакова закивала — конечно-конечно — или в самом деле пропустила бестактность. “Дурак, что ли?! — молча вспылила Настя. — Он так хотел его попробовать, что головой повредился. Сроду не бывало”.
При прощании подросток нежно верещал у уха “приезжайте еще”, прыгал вокруг их объятий, обещаний, что было даже чересчур: никакой особой привязанности к Насте у Маши быть не могло — когда она приезжала, девочку почти всегда отправляли к бабушке. Настя дернула с пола сумку, изумившись ее легкости. Вспомнив про бутылку, нахмурилась.
Рудакова в тапочках вышла их проводить. Прикрыла глаза, грустно улыбаясь, когда Настя прощально что-то шептала ей на ухо. Потом в тени разросшейся сирени неподвижно смотрела им вслед, пока машина, покачиваясь на пыльных кочках, осторожно выезжала со двора в улочки Запсковья.
