— Кто считал все эти пропорции? Мы что, никуда не идем? Все закольцовано? Лето, осень, зима, процент идиотов?
— Наоборот, здорово! Самое главное — это понять и принять. Что за смех? Многие барахтаются в темноте. Осознал — отлично, теперь наслаждайся, созерцай жизнь. Добро не победит? Ничего страшного. Но и зло тоже! Так надо, — Настя подняла палец к небу, глаза ее сияли. — Скучно не будет. Ты же схватил только условия игры, вводные, — а несметные варианты расклада? Сколько белых и черных обступят тебя в каждой конкретной ситуации, неведомо никому. Они еще и цвет поменять могут. Интересно же. Кайфуй. И никаких трагедий и разочарований! Как вы можете меня предать, если я не ожидаю от вас верности, — помнишь?
— Так, профессор, мы в городе. Давай остановимся карту посмотреть. Запсковье, Заречье, я забываю все время.
Настя теперь потянула из своей дверцы атлас дорог.
— Не Заречье, а Завеличье. Запсковье и Завеличье — красиво, да? Я, правда, думаю, что добро уже победило. Всё остальное — на фоне него. Теперь важно зло контролировать. Хотя бы в самом себе, что ли.
* * *
— Мне еще хлеб надо черный, — сказала Настя, когда они въехали в уютный тенистый двор Рудаковой. — Ну чего ты? Я забыла наш на столе, когда паковались, а у нее вон магазинчик здесь. Чтобы двести раз не выходить потом. Подальше, подальше от ее подъезда.
— Почему? — напрягся Федор.
— Чтобы заранее не обрадовалась. Первый этаж — увидит, а мне еще за хлебом. Только бы открыто.
Уже с буханкой Настя вернулась к автомобилю, суетилась, пристраивая ее в пакеты с дорожной едой. Потом из дверцы достала коньяк, сунула к себе в сумку — всё, пошли. У дома Рудаковой парень в камуфляжной майке мыл машину. Какая-то бабка причитала на одной ноте из открытого окна:
— Ахти, тошненьки, Сярёжа Яну жалел, потрафлял во всем, а она все денежки профукивала.
Из подъезда тянуло сыростью и горелой кашей. У почтовых ящиков Настя нырнула в сумку, пытаясь отыскать духи, но ничего не находилось из-за объемного кошелька и бутылки сверху. Махнула рукой: идем. Пока нажимала на кнопку звонка, Федор ткнулся носом в ее шею:
— Пахнешь еще утренними и коньяком немножко. Вкусно.
Она округлила глаза в притворном ужасе.
Заклацали замочки, цепочки, Настя не выдержала и рассмеялась, Федор покачал головой. Рудакова встретила их с широкой улыбкой и старательными стрелками на глазах. На веках вспыхивали сиреневые искорки, неожиданные для раннего утра. В дверях гостиной пританцовывала ее двенадцатилетняя дочь Маша с Бритни Спирс на футболке. Живость ее компенсировала такая же, как у матери, прохладца в больших серых глазах. На девчонке были плотные колготки с сатиновым блеском. Судя по всему, она тоже принарядилась к их приезду. Федор вдруг растрогался и от макияжа, и от блестящих колготок летом — загадал только, чтобы Настя промолчала об этом. Хотя он не удивился бы, узнав, что вовсе это не ради них, а первое утреннее дело у Рудаковой — сесть и вот так накраситься. В этом было бы что-то от завтрака на кружеве в студенческой общаге, от перевода статьи просто для себя — какой-то момент опоры, внутренней дисциплины. Может быть, так она сражалась с собой, со Псковом в себе?
