Теодор смотрел на аббата Ведрина: до чего же он уродлив, совсем как госпожа Бриу или госпожа Фоссад. Но уродливость аббата не раздражала его. Уродство — это недостаток, и человек, который им отмечен, требует к себе внимательного отношения. Однако сама мысль, что аббат Ведрин принадлежит к числу людей слабых, обремененных недостатками, была новой, неожиданной. Ведь это был сильный, могущественный человек, обладавший страшной и таинственной властью. Слаб он был только в одном отношении, но это-то и казалось сейчас Теодору главным. Он не представлял себе Ведрина в определенной роли, а если бы Ведрин все же принял на себя такую роль, это выглядело бы уж очень мерзко…
Вот Христос в нефе — тот не уродлив. Он хилый, несчастный, страдающий, но не уродливый. Можно было думать о нем и одновременно о госпоже Кош, думать о нем в связи с госпожой Кош или с Лизистратой, на крайний случай попросить у него прощения за свои грехи. Получался разговор человека с богом, радость общения… qui laetificat juventutem meam…[20] A вот с аббатом Ведрином такого общения не получалось. Бедный аббат Ведрин…
— Вы не видели моего мужа, господин аббат?
— Хозяин увел его, дорогая мадам. Мне кажется, они беседуют… м-м… о фестивале…
Это была Мадлен Лассег, появившаяся в сопровождении доктора Лапутжа. Теодор усиленно заморгал, увидев перед собой крупный мясистый рот, высокую грудь, пышное тело, затянутое в бронзовый бархат. Горячая волна крови прилила к его щекам, он словно почувствовал на своих губах жгучий трепетный поцелуи этого рта, плясавшего перед ним, как огромная красная бабочка.
— Я хочу сказать ему все, что я думаю по поводу этой мерзости, господин аббат. Я все-таки еще ношу его имя. И он не имеет права его марать.
— О чем это вы, дорогая мадам?
— Да о «Лизистрате»! Я прочла перевод, который вы мне дали. Это такая грязь!
— Вот, дорогой мой Гонэ, вы и столкнулись с критикой! Мадам, перед вами подлинный виновник всей этой истории, если не считать, конечно, Аристофана. Профессор Лассег лишь переработал для сцены перевод нашего друга Теодора.
— В самом деле?
Взгляд, каким Мадлен смотрела на Теодора, говорил о том, что она ничему этому не верит и, во всяком случае, не намерена иметь дело с такой незначительной личностью. Тем не менее Теодор попытался дать объяснение, запутался, забормотал что-то насчет рукописи, Ренара, настоятеля Барбо, прево Люптона. Ведрин поспешил ему на помощь.
— Он хочет сказать, мадам, что Аристофан — это классик.
