— Нет, но пьеса была адаптирована, видимо, для постановки в каком-нибудь коллеже… так сказать, ad usum delphinorum[3]… Мне думается, мосье пришел бы в меньший восторг от своей находки, если бы знал оригинал… вот, например, прочтите это место. Когда мужской хор проклинает Лизистрату. Что тут написано?
— Kat’ exaïphnês, peri ton obelon peribalê — пробуравить бы ее… проткнуть бы ее вертелом.
— Peri ton obelon — проткнуть бы вертелом — хе-хе… А знаете ли, что стоит в оригинале вместо obelon?.. Psôlên! А знаете, что значит psôlên? Нет? Это значит некий орган, мой дорогой!
— Не может быть!
— И притом не весь орган, а наиболее активная его часть. Когда речь идет об органе в целом, Аристофан предпочитает слово peus, вместо которого в вашей рукописи везде стоит labis, что примерно обозначает ручку сковороды или метлы.
— Мне кажется, — заметил Жан после долгого молчания, — что всем нам не мешало бы подкрепиться. Когда я уходил из столовой, там еще оставалось в бутылке немного арманьяка.
Вооружившись трубкой и бокалом вина, Анри неожиданно подобрел. Он перегнулся через стол и потрепал по плечу Теодора, который сидел, прижав рукопись к чахлой груди, и казалось, только что сошел с креста.
— Не надо терзаться. Если вас смущает вольность Аристофана, то вы к ней привыкнете. А то, что вы сумели распознать шедевр даже в адаптированном виде, доказывает, что у вас хороший вкус. У меня есть полное собрание сочинений Аристофана в издании Бюде. Я вам дам почитать. Потом расскажете мне свое впечатление… Что же до вашей рукописи, то она представляет определенный интерес. Я всего лишь историк и к тому же не специалист по греческой античности. А надо, чтобы ее посмотрел человек, разбирающийся в этом деле. Послезавтра я уезжаю в Марокко. Если хотите, поедемте со мной в Бордо. Мы можем нанести там визит моему коллеге и бывшему учителю Ренару. Если ваша находка чего-то стоит, он вам это скажет. Хорошо?
Несколько успокоенный этим предложением, Теодор выдавил из себя улыбку. Жан поднял бокал.
— За Лизистрату, — сказал он.
Отнюдь не из чувства оскорбленной невинности Теодор вскрикнул как от боли, когда Анри раскрыл ему — быть может, несколько грубовато — веселую непристойность аристофановского юмора. При всей своей глубокой набожности архивариус немало всякого слышал и читал. Его дядюшка священник считал, что тайна рождает соблазн, а потому решил избавить своего племянника от нездорового любопытства по части отношений между полами. К тому же в библиотеке старого священнослужителя, где Теодор учился жизни, было полно латинских исповедей и трудов по казуистике, отличавшихся точностью терминологии.
