— Говорят, мэр решил приобрести «Ла Гранжет», чтобы устроить там театр.
— «Ла Гранжет»? — переспросил аббат. — Но разве здание не является собственностью Лассегов?
— Является, но оно не поделено между братьями. Вам, конечно, известно, что госпожа Лассег разделила свое имущество на три части. Жилой дом, огород и виноградник она завещала Эрнандесам, которые живут там уже более тридцати лет…
— Недурной кусочек!
В эту минуту вошла горничная, неся жаркое. И госпожа Лаказ воскликнула фальцетом:
— Господин аббат, по-моему, вы любите жаркое с кровью?.. Спасибо, Лиза, я обслужу гостей сама…
Горничная вышла, и госпожа Лаказ, понизив голос, доверительно сообщила гостям:
— Это ведь дочка Эрнандесов. Она заменяет заболевшую Амали. Я сомневалась, стоит ли брать ее даже на несколько дней. Как вы полагаете, это удобно?..
Аббат поднял руку.
— Дорогая мадам, в наше время все удобно… Так вы говорили… — добавил он, поворачиваясь к Лаказу.
— Да… Словом, к Эрнандесам перешел дом. Что же до остального, то братья давно обо всем полюбовно договорились. Но «Ла Гранжет», которая, как вам известно, представляет собой небольшую усадьбу восемнадцатого века с примыкающим к ней лугом и лесом на берегу Гаронны, они не стали делить…
— А фруктовый сад?.. Он, видимо, составляет третью часть имущества, не так ли?
— Да. Он входит в приданое… мужа моей дочери.
— Значит, он является собственностью этой пары?
— Совершенно верно. Но заботимся о нем мы. Анри совсем им не занимается.
— Следовательно, можно полагать, что после развода…
— Никакого развода не будет, — объявила вдруг Мадлен.
Взоры всех присутствующих обратились к ней. Только в глазах аббата и доктора не было удивления.
— Что это значит? — спросила госпожа Лаказ.
— Я предложила Анри возобновить совместную жизнь.
— Могла бы предупредить нас! И ты думаешь, он согласится?
— А почему бы и нет? В будущем году он возвращается во Францию.
— Он здесь не останется. Ты же знаешь, он не может долго усидеть на месте.
Тут в разговор вмешался аббат.
— Сумейте его удержать. Все, мадам, в ваших руках и в руках Мадлен: расставьте ему самые сладостные из силков — окружите уютом и покоем. В определенном возрасте даже самая непоседливая овца находит приятным запах хлева.
Обед у Эрнандесов подходил к концу. Анри слишком много выпил и слишком много съел… нет, пожалуй, не слишком много, а лишь столько, сколько требуется, чтобы по-настоящему высвободились чувства, приобрели остроту и позволили до конца насладиться минутой… Так бывает после нескольких затяжек марихуаной, только сейчас ощущения были ярче, разнообразнее, словно многоголосый хор в сравнении с одиноким певцом, который поет все одну и ту же песнь… На первом плане: коньяк — кофе — сигары… приятное, греющее душу трио… им вторит аромат ромовой бабы, поднимающийся с тарелки… тут вдруг напоминает о себе чеснок с петрушкой, вызывая в памяти белые грибы… мокрый, теплый подлесок, затем высокий стройный лес… терпкие, сильные запахи… старое вино с красновато-коричневатым отливом… мертвые листья… луковая шелуха… куриный сок… Все слилось воедино и в то же время с удивительной отчетливостью заявляет о себе — каждая составная часть существует как абсолютная истина, не смешиваясь с соседней… Так же и в беседе, которую Жан очень громко ведет с Хосе Эрнандесом и двумя молодыми людьми из «Сарразакского олимпийца» — длинные четки слов, каждое из них звучит весомо, и даже больше, чем весомо, — сверкнет, излучая смысл, помигает и погаснет… Вот так же и на кухне каждая тарелка, которую моют в тазу, сталкиваясь с другой, издает свой звук… Вот также после каждой затяжки сигарой, которую молча курит старик Эрнандес, в недвижном воздухе образуется свой дымный знак, застынет в виде иероглифа, затем, подхваченный током воздуха, поплывет к окну — сначала медленно, потом все быстрее… Вот так же мелькают лица на вокзальном перроне… часы проносятся и исчезают… маленькая черная фигурка…
