Не помню, как и когда я очутился против двухэтажного дома, на крыше которого большими буквами светилось название газеты, ненавистной народу, считавшему ее официальным органом диктатуры, — «Ла информасьон».
На углу и по всем прилегающим улицам бурлило грозное море отважных людей, кидавших камни в здание. На балконе второго этажа вдруг появился человек, угрожая револьвером. С улицы прозвучало несколько выстрелов и посыпался град камней — человек поспешил скрыться. Выбив оконные рамы и дверь, демонстранты, как дьяволы, ворвались в типографию и принялись разбивать машины и бросать через окна огромные рулоны газетной бумаги.
Я тоже развлекался, швыряя камни в здание, но старался бросать повыше, чтобы разбить электрические лампочки на вывеске, и был всецело поглощен этим, когда заметил первые длинные языки пламени; окутанные густыми клубами черного дыма, они вырвались из разбитых окон, вызвав радостное улюлюканье и оглушительный хохот в толпе. Но тут раздались крики:
— Полиция! Полиция!
По проспекту сомкнутым строем и потрясая тесаками мчался эскадрон конных полицейских. Лишь немногим из них удалось достичь угла, большинству пришлось спешиться под метким градом камней. Вдали послышалась частая перестрелка — то был основной отряд полицейских с винтовками: заняв тротуар и мостовую, они вели беглый огонь. Перед этой новой угрозой толпа нерешительно повернула, потом, разбившись на группы, с криками ринулась к центру города. Увидев, что здание «Ла информасьон» полыхает костром, я вмешался в толпу и тоже бросился бежать. Люди прижимались к стенам и стреляли в полицию. Какой-то старик лежал в канаве, у него была ранена нога, и он стонал.
Раненых появлялось все больше — полиция патрулировала по городу, обстреливая группы горожан.
В этот день я немало поразвлекся на улицах и набегался до устали; я примкнул к горсточке демонстрантов, которые останавливались на каждом углу, чтобы «расчехвостить» правительство и бросить вызов полицейским пулям. Мне нисколько не было страшно, и мысль, что пулями можно убить человека, не приходила в голову. Все происходившее казалось веселым праздником, гораздо менее опасным, чем любая из наших мальчишеских битв.
Вернувшись домой потный и усталый, я нашел мать в слезах: она была в отчаянии от моего исчезновения и строго отчитала меня, но в этот день не наказала.
Шли дни. Однажды — то ли в субботу, то ли в воскресенье — состоялся большой танцевальный вечер в сарае, примыкавшем к старой пекарне; дядя Сакариас сдал его местной молодежи. Я тоже присутствовал там, сидя в углу, слушая оркестр и наблюдая за танцующими. Собралось много веселой и шумной молодежи; все смеялись и танцевали до упаду. Но вдруг в разгар вечеринки на улице послышался цокот копыт и громкие, возбужденные голоса. И тотчас же толпа зевак отхлынула в беспорядке от окон и освободила проход к дверям, пропуская офицера; ворвавшись, как смерч, он загремел на весь сарай:
