Приученный матерью твердить перед сном только «отче наш», я крестился не вовремя, отвечал невпопад и ломал себе голову над тем, как должно вести себя во время чтения молитв. Наконец мне пришло на ум тайком подсматривать за тетушкой Маргаритой, чтобы следовать всем ее жестам и движениям. Если она наклоняла голову вправо — я немедленно делал то же самое; если она щупала ухо — я тотчас дергал свое. Так продолжалось до тех пор, пока меня не одолевал сон от скуки, но сухая корка хлеба, метко запущенная одним из моих дядей, быстро разгоняла дремоту.
Все свое свободное время под вечер и ночью бабушка посвящала молитве за упокой души многочисленных умерших родственников и неизменно отмечала годовщину смерти каждого из них своей простой и скромной, но жаркой молитвой, при этом часто вспоминала всех покойных знакомых, которых когда-то знавала, чтобы помолиться и за них. Сидя на табурете в углу столовой, она шептала молитву, кусала ногти и вдруг восклицала, обращаясь к одной из дочерей: «Девочка, знаешь? Завтра исполнится тридцать два года со дня смерти покойного Зенона, он был большим другом папы Хименеса (так она называла своего деда по матери)… Я помолюсь за него, пусть бедняжка не думает, что в этом мире все про него забыли».
Небо в ее представлении было чем-то вроде нашего селения Эль Льяно — и уж, конечно, не столь отдаленным. Рассказывая нам о странствиях Христа и его апостолов, она говорила о них так, словно речь шла о ее добрых знакомых, о наших земляках:
«…Об этом ему сказал Петр, а был он не в меру влюбчивый и проказливый. Однако господь бог — он ведь тоже догадлив и хитер, знает, что с хвоста не надевают хомута, — так вот он и говорит: „Смотри, Петр, брось ты меня за нос водить и не наводи ты тень на плетень. Все норовишь баклуши бить… Ладно, ступай к этой сеньоре. Но смотри! Только передашь, чтобы приготовила нам кофе с лепешками…“»
Я думаю, что для нее господь бог и все ангелы и апостолы родились и выросли в Эль Льяно близ Алахвэлы, как и все ее родные, как и все Рамиресы.
Вечерами, когда накрапывал мелкий дождик и холодный ветер носился по темным и пустынным улицам местечка, семья собиралась лущить кукурузу в просторной кухне с чистым, хорошо утрамбованным земляным полом, согретым ярким пламенем постоянно горящего большого очага. На очаге неизменно дымились пузатый кофейник и вместительный горшок с фасолью, да в теплом углу отсвечивала блестящим округлым боком миска с кукурузными лепешками. Бабушка пила кофе собственного урожая — поджаренный, размолотый и приготовленный ею самой, — пила она чашку за чашкой, очень крепкий и почти без сахара. Дяди тоже любили кофе, хотя и пили его не так часто, как бабушка, и не такой густой.
