— Кишок оттяпали метр и десять сантиметров, — продолжал Глемба. — Операция шла три часа.
Я не знал, чего ждет от меня Глемба. Может, он хочет, чтобы я подивился его выдержке, а может, напрашивается на сочувствие. Поэтому я только и решился сказать:
— Да, многовато.
Я видел, что жена готова расплакаться. Она стояла с подносом в руках, и губы у нее задрожали, когда она спросила:
— Что же теперь с нами будет?
— Найдем выход. — Сказав это, я повернулся спиной к Глембе, давая понять, что его услуги больше не входят в число возможных вариантов. И чтобы еще явственнее подчеркнуть это, я продолжал обращаться только к жене, будто Глембы и вовсе тут не было. — Срублю к черту те две яблони, — я ткнул пальцем в сторону сада. — Сроду не видел таких чахлых деревьев. Знать бы только, кого угораздило насажать здесь эти дурацкие деревья!
— Я посадил их, — тихо сказал Глемба.
Конечно, я и сам об этом догадывался, потому и разразился такой тирадой, но сейчас разыграл удивление.
— Вы?! Ах да, вы ведь когда-то здесь жили.
Я бросил эту фразу небрежно, мимоходом, а сам тем временем суетился, хлопотал, хватался то за одно, то за другое с видом человека, у которого забот выше головы, а мысли далеки от темы разговора.
— Зачем же вы отсюда съехали, коль скоро вам удалось здесь поселиться? — спросил я и присел на корточки перед лопатой, прислоненной к стене. — Принеси-ка напильник, — сказал я жене. — Он в ящике стола… Тут такие заросли кругом, что ни один инструмент не выдерживает, — ворчал я, исследуя острие лопаты, все в щербинах и зазубринах. — Ну так в чем дело? Что ж вы переселились отсюда, раз уж получили этот дом в приданое за женой? Здесь наверняка жили зажиточные люди… Помнится, во времена моего детства в таких вот домах по соседству со священником всегда селились богатеи…
Покосившись на Глембу, я уловил очень удачный момент: мне удалось подсмотреть выражение его лица, когда он думает, будто его никто не видит. Я не знал, куда деваться от изумления, настолько изменились все его черты. Два раза подряд он оскалился, показав при этом свои здоровые зубы, и даже верхняя десна обнажилась — точь-в-точь как у рассерженного пса. Все лицо его пошло морщинами, а под глазами набухли мешки. Это зрелище длилось всего лишь мгновение, а потом лицо его опять разгладилось. Поскольку в первый момент черты его исказились как у человека, который вот-вот расплачется, у меня мелькнула мысль, что когда-то все и началось со стремления подавить слезы, а с годами перешло в такую вот вымученную гримасу, в которой он и сам, пожалуй, не отдавал себе отчета.
