— Поверьте, сосед, еще один такой удар, и я не выдержу, — плакался Зингер, а про себя небось думал: «То-то был бы еще гешефт!» А у Чврлика спросил: — Что же теперь думаете делать, сосед?
Тот провел рукой по волосам, и из горла его вырвался вздох, полный безнадежности и бессилия.
— Я вам помогу. Знаете что? Возьмите у меня весной двух телок, через год-другой они станут коровами, получите приплод, будет и у вас своя корова.
Договорились быстро. У нас давно так заведено: кто сам не может купить — берет у еврея телку, растит ее, кормит, имеет навоз, если надо — и пашет на ней, а когда отелится, крестьянин оставляет себе теленка, корову же возвращает еврею. Есть у нас евреи, что по сто — двести и больше голов скота держат «на откорме» у мужиков. А те за это еще отрабатывают по нескольку дней и с того дня величают еврея своим хозяином.
Весной, как появилась первая травка, купила Чврликова молочного поросенка, Чврлик взял у Зингера двух телочек, и давай — копать, сажать, сеять, а как со всем покончил, отправились на заработки. Но домой ни гроша не принесли, потому что отрабатывали Зингеру за телок да за те десять гульденов, что остались должны. А коль хозяин весной работает на чужом поле, кто же свое будет пахать? Старались как могли, но свое поле только кой-как поковыряли; а ведь надо заплатить пахарю, да за зерно для сева — опять иди к мироеду. Вечер за вечером подсчитывали Чврлики, сколько они должны лихоимцу и смогут ли выплатить осенью. Надеялись: «Может быть, может быть…» Только бы господь бог фрукты уберег. Чврлик был толковым садоводом, и хотя сад маленький, но в урожайный год получал за фрукты до пятидесяти гульденов. Но этой весной даже как следует не почистил деревья, так, для видимости…
Пришла жатва. Урожай был не так плох, как в прошлом году, но все равно Чврлики сняли мало ржи и ячменя; один сорняк выдался на славу. «Ну вот, он нам и достанется, а остальное свезем Зингеру. Только бы картошка уродилась да капуста; фруктов много не будет, но все же кое-что. Дай бог, дай бог…» Зингер предложил Чврлику продать ему хлеб на корню, а им самим идти к нему жать, платить же он им будет, как и другим. Чврлик поначалу не соглашался, но когда жид добавил, что за фрукты, на которые «кто знает, может, нападет какая порча, и я понесу убытки», скостит с долга двадцать гульденов, — согласился без звука. «Двадцать гульденов за фрукты, сорок два — за ячмень и рожь, солома будет наша, — а долгу все равно еще около сотни останется! Боже милосердный! Помоги нам все это вынести, чтоб на старости лет было где голову приклонить, а дочери нашей не пришлось по людям ходить… Люди — злые… потеряем тогда дочь», — такой была каждодневная молитва Чврликовой. Отец вслух не говорил ничего, а думал то же самое. И знай работал да работал, в поте лица, с утра до ночи, так, что даже самые трудолюбивые работники сердились на него, упреждали — и так у тебя ноги больные, вот останешься убогим на старости лет… Но он работал пуще прежнего. Дочка, Жофка, пасла телят, носила им сорняки, жала меж кустов траву, сушила на зиму. Нарвать крапивы да одуванчиков для поросенка — тоже было ее заботой. Гусей пасти попросили соседскую девчонку, что и своих пасла.
