Чернобыльский дневник (1986–1987 гг.). Заметки публициста | страница 47



— Ты болела?

— Да.

— От радиации?

— Я не знаю. Мы ходили с мамой в больницу. (Замолчала. Теребит подол платья).

— И что мама говорила?

— Что… кровь плохая.

— И ты не согласна с мнением мамы?

— Плохая кровь у плохих.

— С чего ты так решила?

— Ну вот говорят: он хорошей крови, а другой — дурной крови.

— Хороших кровей, Наташа, а не крови. Это другое… Это о породе так говорят… А как ты себя сейчас чувствуешь?

— Я все позабываю.

— Не поняла…

— Позабываю про взрыв. Специально позабываю.

— И ничего-ничего не помнишь?

— (После долгого молчания). Помню.

…Мама Наташи стоит у косяка дверей, вытирая концом фартука слезы. Девочка несколько раз оглядывается на нее. Трудно сказать, что чувствует ребенок в эти минуты: лицо напряженное, глаза растерянные — непривычный разговор, долгий и немного безжалостный по отношению к девочке. Но она согласилась на него и отказывается от предложения отдохнуть. Что-то решает Наташа в эти минуты и для себя, что-то осмысливает…

— И ничего-ничего не помнишь?

— (После долгого молчания, после того, как ушла мама, поймав мой просительный взгляд). Помню.

— А мне можешь рассказать о том, что помнишь?

— (Кивает головой). Ночью соседи прибежали. Разбудили. Бабушка с тетей Машей в коридоре разговаривала. Потом бабуля не спала долго. Охала. И я не спала. То есть спала понарошке. Глаза не открывала, но слушала, как она охает.

— А еще что помнишь?

— Радио как закричит… Днем уже. Ночью бабуля его на всю громкость включила.

— О чем же радио закричало?

— Собирайтесь в эвакуацию.

— Ты боялась?

— Сначала нет. Я ничего не могла понять, а бабушка сердитая была. Бегала по комнате и плакала. Когда на автобусе поехали, я стала бояться.

— Ты плакала?

— Нет. Я думала.

— О чем?

— О приятном.

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, приятное, конечно. О маме думала, о папе, о братике.

— А люди плакали?

— Да. Взрослые всегда плачут.

— ?

— У них нервы потрепанные.

— А у детей нервы крепкие?

— (Пожимает плечами). Дети же только играют. У них все понарошке. И дочки-матери понарошке, и школа понарошке, и магазин…

— А взрослые не играют?

— Играют. В карты, в домино, в шахматы.

— И ты считаешь, что у взрослых все всерьез, что они никогда ничего не делают понарошке?

— Не все. Когда детей ругают или научают.

— Шутят…

— (Задумалась. Улыбается). Командовают. Они любят командовать.

— А чему тебя бабушка научала во время эвакуации?

— В песке не играй. Никуда не ходи.

— Командовала понарошке?

— Нет. Она старенькая и боялась. Все про ужасы говорили: ужас, ужас!