– Откуда мне знать, Мейжис. Есть вещи, которых человеку не понять, пока он не станет женщиной.
В другой раз, а было это на второй сенокос, я вновь увязался за своей матерью. В ту ночь я не мог заснуть, меня тревожили собачий лай, доносящееся издали пение косарей, стрекот кузнечиков. Слышал, как проснулась, встала и вышла во двор мать. Я пошел за ней. Как и в тот раз, она снова разделась, но на сей раз не задержалась на лужайке, а пошла дальше. Шла она напрямик, очень быстро, можно сказать – спешила. Прямо на голоса косарей. Уже были видны их костер и они сами, сидящие в кружке вокруг него. Господи, думал я, неужели она не видит, куда идет? Неужели она пойдет к ним в таком виде? Но она все видела. Когда до костра оставалось всего ничего, она выпустила из рук ночную рубашку, теперь ей вообще нечем было прикрыться. Шла она легко, упруго, даже хищно, как мне сейчас кажется. Мужчины наконец заметили ее, умолкли, а она подошла к самому костру и остановилась, вперив взгляд в огонь, вся ярко освещенная пламенем. Дальше я не смотрел. Повернулся и пошел домой. Не мог заснуть, ворочался, все думал и думал. Господи, думал я, пусть только она на обратном пути найдет свою рубашку, пусть не пройдет мимо, ее не заметив. С той ночи, отец, я больше не верю женщинам. Я начал их бояться. Ты понимаешь, где бродили мысли моей матери?
– Ты весь дрожишь, Мейжис. Брось. Я так сразу и понял. Мог бы и не рассказывать. Ну вот. Ты снова плачешь.
Бог с ним, дедунечка. Позволь мне немного поплакать. Может, когда-то считали, что мужчинам не пристало плакать. Но нынче они плачут чаще женщин. Мне ли не знать, тятенька, не зря я столько времени прожил между одних мужчин.
– Всегда так было, сыночек, только мы плачем по ночам, а женщины – днем. Вот и вся разница между нами. Успокойся, Мейжис. Не рассказывай дальше, если тебе это травит душу.
Нет, тятя. Я должен все рассказать. Иначе не поймешь, почему мы тут сидим, болтаем, ожидая рассвета.
Тебе, наверное, ясно, что однажды все должно было как-то закончиться.
– Господь наказал ее, Мейжис.
Видать, так оно и было. Мать занемогла, и вскоре любой мог видеть, что она больна. Тебе, отец, когда-нибудь случалось видеть, как все это выглядит? Нет? Ну и ладно. Мне стукнуло двенадцать, поэтому я понимал куда больше, чем раньше. Мне не надо было объяснять, что с ней. Если бы ты видел, дедонька ты мой! Моя мать гнила. Одна-одинешенька она жила в доме, о котором они с отцом столько мечтали. О чем она размышляла там, в полном одиночестве? Мы с отцом спали в его мастерской, но даже запах древесины не мог заглушить смрада разлагающегося тела. От прекрасной, как роза, женщины ничего не осталось. Отец, натянув перчатки, относил ей еду, прибирал вокруг нее. Выйдя во двор, каждый раз глубоко вдыхал свежий воздух, не мог надышаться. Наш дом начали обходить стороной. Все те, кто недавно стремились поймать взгляд зеленых глаз, разошлись кто куда, и след их простыл. Вот так-то.
