Чистую правду тебе говорю: в это время Регина стала настоящей красавицей, ты бы глаз от нее не смог оторвать, отченька. Ей пошел пятнадцатый год, и понемногу она становилась такой, какая она сейчас. Если б я тогда был счастлив, ну хотя бы беспечен, если бы тогда мог томно заглядываться на девочек, – а тогда было самое время начать на них заглядываться, – я бы ничего больше не делал, только сидел бы подле Регины, не спуская с нее глаз. Она на том селе была самой пригожей, тятенька, да и после мне не привелось видеть никого краше. Разве что моя мать могла с ней сравниться, хотя они совсем разные. Но ведь ты знаешь, старушочек, как оно бывает, когда тебя что-то гнетет: ты тогда толком не видишь ни людей, ни земли, ни неба, глядишь на все это, да не видишь ничего, что следовало бы увидать зрячему человечку.
Я не высок ростом, тятенька, а она была бы мне по плечо. Смог бы ты себе представить такую махонькую пригоженькую девоньку? Если тебе довелось слышать о лаумах, бегающих по поверхности воды, – такие они легкие, – то Регина могла бы танцевать там вместе с ними. Волосы ее – словно кора молодого орешника. Ах, дедулечка, ручки маленькие, крошечные ножки, тонкая талия, ты бы ума решился, ветхий лакомка, старый ты мой бесстыдник. Груди у нее такой величины, что как раз в мои ладони умещаются. Вот, погляди, коснись моей горсти и сам почуешь. Лицо у нее нежное и всегда чуть-чуть влажное, как будто она только-только умылась дождевой водою. А глаза – зеленые, точно такие, как у моей матери, и так же тоскующие о ком-то. Мне нынче подумалось, что зеленые глаза – это мое несчастье, моя погибель. И что глаза у Регины позеленели только потому, что она встретила меня. Если бы мы не встретились, они бы остались обычными: карими, черными или голубыми. Хочешь не хочешь, отченька, а начинаешь в это верить, видя в жизни всякие соответствия и повторения.
Итак, дедушка, я все улепетывал от нее, а она меня догоняла. Во всех других случаях, отченька, убегала она, а другие гнались за ней. Вот увидишь.
И все же мы сближались, пока не осталось между нами и маленького зазора, но мы все равно двигались, отец, пока наконец не слились, не подогнались друг под друга, будто сложенные друг в дружку стаканчики. И все это благодаря ее усилиям, ее ежедневному труду. Как изнурителен, и тяжел, и полон хлопот, должно быть, был этот путь. Я ведь и пальцем не пошевелил, чтобы ей помочь, все бежал и бежал зажмурившись, стараясь взвесить свое наказание, которое с течением времени представлял себе и переживал все сильнее, быть может даже увеличивая его в своих глазах. И вот что я об этом сейчас думаю: не надо мне было зажмуриваться. Но я ведь верил, что, когда я появился на свет, Великий Праздник жизни уже прошел или еще не начался. Если бы я воспротивился своему унынию, тятенька, то увидел бы и понял, что родился в самое время. Праздник был совсем рядом. Но, дедушка… моя вина… ты понимаешь меня, отец? Кто дерзнет заглянуть в воровское сердце?
