Мама неподвижно лежала на столе в своем воскресном голубом платье.
Лицо белее подушки, косы уложены вокруг головы, а в волосах — красный цветок георгина. Казалось, она спит, но Михэлука испугался ее закрытых глаз с прозрачными синими веками… Это она, его мамочка… Но она не открывает глаз, не протягивает к нему рук, чтобы утереть слезы сына, и не шепчет, как обычно:
«Ну замолчи, птенчик! Успокойся, сыночек! Молчи, мамина ласточка!»
Она лежит бледная, неподвижная и какая-то чужая, с красным цветком за ухом.
А потом были похороны. Лил дождь, и священник, отец Киркэлу́ш, очень торопился. Он то и дело оборачивался и подгонял деда Хадеша, который вел под уздцы Арабеллу. А лошадь, словно чувствуя, что везет мамин гроб, еле тащилась и, как только сквозь равномерный шелест дождя прорывался горестный плач бабки Теклы, навострила уши. Старуха сидела рядом с гробом и держала в руках венок из георгинов, который они сплели с теткой Олимпией. За телегой с непокрытой головой шагал дядя Гаврила. Он держал за руку Михэлуку и то и дело прикрывал его от дождя полой своего кожуха. Рядом шла тетя Олимпия, а сразу за ними, под огромным черным зонтиком, тесно прижавшись друг к другу, шествовали супруги Пэлтэгуца. Крестная то и дело сморкалась и, старательно прячась под зонтиком, вздыхала и причитала тоненьким голосом:
— Рафила, милая Рафила! Сестрой родной ты мне была!.. Видно, чуяло твое сердечко, что скоро помрешь, — всегда-то ты мне говорила, что ангелов видишь! А какая ты была трудолюбивая! Работящая, как пчелка!
— Молчи, не плачь! — успокаивал ее густой и хриплый голос крестного. — Значит, столько века ей было отпущено! Так на роду написано!
И тут хромому дяде, который ковылял сзади с дядюшкой Тасе, видно, что-то померещилось. Растолкав всех, он неожиданно подскочил к крестному:
— Что это за комедию вы тут ломаете? Думаете, люди не знают? Это вы ее убили, вы с вашей новой конюшней! Несчастную, слабую женщину заставили выкопать и перетащить на себе столько глины!..
— Кто это, Михалаке? Что он плетет? — взвизгнула крестная и с перепугу уронила в грязь зонтик.
Крестный побледнел, поднял зонтик, отряхнул его и заорал хриплым голосом:
— Да как ты смеешь? Я на тебя в суд подам!
Тут хромой размахнулся и ударил крестного кулаком по лицу.
— Ты на меня в суд подашь? Ты еще осмеливаешься рот раскрыть? Сперва душу ее растерзали, а потом убили! Ей еще двадцати четырех лет не было! Убирайтесь оба отсюда! Нечего вам делать у ее могилы!
