– Ты успела его настолько изучить? – рассмеялся ее муж.
– Я просто чувствую. Жаль, что его нельзя исцелить.
– Вряд ли камни ранят сильнее или солнце опаляет больнее, чем людская доброта, – проговорил ее муж с нежной страстностью.
Ложась спать в лучшей комнате Сандерсонов, в постель с восхитительно чистыми простынями и тягучим ароматом вербены, Фосс недолго оставался в своем теле с мыслями, роившимися в голове точно назойливые мясные мухи. Его тут же окружили холмы. Он вновь переживал впечатления дня. Он трогал холмы и ничуть не удивлялся их бархатной плоти. То, что в жизни казалось предосудительным, противным и пугающим, во сне сделалось вполне допустимым и даже желанным. И было способно как сгущаться, так и развеиваться. Он поднял руку, чтобы прочесть начертанное на ладони вслух. На ней тоже были холмы. И обойти их нельзя. Вот холм Венеры, произнес голос, словно так и полагалось. Бугорок возник, пояснила она, когда я обжигала глину в печи, и хотя он не очень высок, все же останется там навсегда. Потом Фосс грубо отбросил руку прочь, и она разлетелась на куски. Даже во сне внешний облик вещей вводил его в заблуждение, и он взял не ту руку. Вот же она, сказала женщина без малейшего недовольства и протянула ему другую, еще не запеченную. Рука была из муки белозерной пшеницы. Самое ужасное, самое трогательное заключалось в том, что она все еще хранила сходство с человеческой плотью. Поэтому он спрятал ее за пазуху. Фосс страшился взглянуть на нее снова. Пока она не склонилась к нему с лошади. Женщина с громадными грудями, которую едва не затоптали и в чьих зубах застрял черный конский волос, принялась кричать: Лора, Лора! Зовет на помощь. Все, что происходит, случается вопреки женщине с конским волосом во рту. Она не настоящая. Лора улыбается. Об этом знают только они двое. Почему же теряются имена, если руки помнят их на ощупь? Почему лица становятся вымученными, словно сырые глиняные кувшины? Лора – ее имя. Не осталось ничего, кроме имени. На ветру трепещет вуаль. Разве она не из той же материи, что скрывает холмы, и это белое слово… Musselin, natürlich[9], тогда что же?
Фосс очнулся в сером свете и звуках пробуждающегося дома, прижавшись лицом к подушке, чье невинное нутро оспаривало власть над ним у нового дня. Он полежал, пытаясь вспомнить свой сон, и не смог. Сперва он рассердился, потом понял, что довольно и того, что он вообще его видел. Фосс продолжал лежать, и поблекший сон все еще оставался его частью. Именно сну он был обязан прекрасным самочувствием, по крайней мере пока.
