Но окно было закрыто.
Ужасные звуки кнута вторглись личные покои Сони. Роскошной мебели не удалось приглушить жестокий треск. Она вздрогнула от звука, словно страшные удары падали и на ее собственное бессмертное тело. Она собралась с духом в ожидании криков своего возлюбленного, но не услышала снизу ничего, кроме щелканья кнута и кровожадной реакции толпы.
"Монстры! - Развлекающийся наблюдением за страданиями Люциана клан наполнял ее отвращением к собственному виду. - Именно они - животные, а не мой храбрый Люциан".
Абсолютная несправедливость происходящего оскорбляла ее до глубины души. В лучшем, более справедливом мире, Люциан был бы посвящен в рыцари за свой героизм в эти последние две ночи. Но вместо этого он избит и пригвожден к позорному столбу за «преступление» - за то, что сделал все, что в его силах, чтобы защитить ее от оборотней.
Знание того, через что Люциан проходил в этот момент, опаляло душу Сони больнее, чем самый яркий солнечный луч. То, что его мучили, само по себе было достаточно ужасно; то, что он наказан за ее спасение, разбивало ей сердце.
Она с тоской смотрела на зеркало в бронзовой оправе над столиком, и слезы текли по ее щекам. Покрасневшие глаза выдавали ее страдания. Мрачное черное платье подходило к настроению. Когда она снова услышала удар кнута, ее охватило отчаяние. Внутренним взором она увидела острые серебряные шипы, бичующие дорогое тело Люциана.
"Будь сильным, любимый. Знай - моя душа с тобой".
Возможно, самой сложной частью этого испытания было то, что она не могла даже плакать в открытую, чтобы не разжигать подозрений отца. Его злобный взгляд, когда он увидел, как она устремилась к раненному Люциану, холодил даже ее холодную вампирскую кровь. Впервые за два века существования она опасалась того, на что способен отец... и того, что он уже знал. Что-нибудь намекнуло ему на то, что произошло между ней и Люцианом?
"Конечно, нет. - Рассуждала она. Горестное несчастье, которое Люциан терпел сейчас, не шло ни в какое сравнение с тем, что отец сделал бы с ним, если б узнал, что ликан обесчестил его единственную дочь. - Отец никогда не должен догадаться о нашем секрете, независимо от того, насколько мне больно стоять в стороне, когда Люциан страдает за нас обоих".
Преисполненная решимости сохранить лицо и ни намеком не выдать внутреннее волнение, она вытерла со щек соленые слезы. Лицо в зеркале замерло ледяной маской, мало чем отличающейся от вороненого стального шлема, который часто защищал ее лицо от опасного мира. Только слабо покрасневшие глаза свидетельствовали об ее слезах. Сделав глубокий вдох, чтобы успокоиться, она отвернулась от зеркала. Затем твердо подошла к окну с видом на внутренний двор. Громко щелкнул кнут, но она даже не дрогнула. По крайней мере, внешне.
