Тяжесть тянула его вниз. Ноющие руки будто выскакивали из суставов. Потрескавшиеся губы были сухи. Он бы продал душу за глоток свежей воды.
Или, может быть, за последний поцелуй Сони.
К Люциану подошел Виктор. Старейшина был облачен в судейскую черную мантию. Его лазурные глаза впились в прикованного ликана, чью жизнь он пощадил два столетия назад. Суровое лицо выражало печаль. Люциан ожидал сокрушающего удара, но вместо этого Виктор с удивительной мягкостью взял Люциана за подбородок. Он поднял лицо ликана так, чтобы смотреть наказуемому прямо в глаза.
- Ты больно задел меня, Люциан, своим предательством. Ты был как сын для меня. - Он посмотрел на клеймо на плечо Люциана, затем - на неприступные стены цитадели. Серая громада нависала, как гигантская надгробная плита в сокрытых ниже подземельях. - Я дал тебе жизнь в десяти футах от этого самого места.
В таком положении Люциан не чувствовал благодарности. Его голос прохрипел:
- Вы дали мне оковы.
- Я думал, после всех этих лет ты должен был уяснить - одного без другого не существует.
Виктор повернулся к Косте, стоящему рядом и с нетерпением ожидающего своего времени. Лицо Старейшины ожесточилось.
- Приступай.
Закованному в латы надзирателю не потребовалось уточнений. Его серые глаза блеснули в предвкушении; он прошел вперед, помахивая кошкой-девятихвосткой[20].
Блестящие серебряные зазубрины поблескивали на концах узловатых шнуров. Шрам выделялся на его мертвенно-бледном лице. Уголки губ приподнялись в ухмылке.
- Говорил тебе, падешь - буду тут как тут.
Люциан не тратил дыхания, чтобы умолять о пощаде. Он знал - ее не будет.
Коста отступил от Люциана, пропав из поля зрения. Люциан попытался вытянуть шею, но серебряные шипы ошейника жгли кожу. Не имея возможности увидеть Косту, ему оставалось только напряженно ждать неизбежного удара.
Ему не пришлось ждать долго.
Коста яростно взмахнул плетью. Девять шнуров с серебряными наконечниками хлестнули голую спину Люциана, срывая мясо с костей. Страшные красные рубцы пересекли его плоть. Над обожженной кожей взвился пар. Спина выгнулась в агонии. Бессмертная публика одобрительно заохала и заахала.
Немертвые дамы хихикали и облизывали губы. Танис отмечал счет ударов на свитке пергамента.
Боль была невообразимой, но Люциан терпел удары со стоическим мужеством. Он стиснул зубы, чтобы не закричать - будь он проклят, если доставит бессердечным вампирам удовольствие видеть его скулящим, как побитая собака. Его налитые кровью глаза рыскали по толпе зрителей, но лица, которое он искал, не было. Отчаявшись сосредоточиться на чем -то от жестокого избиения, его взгляд поднялся к открытому окну на верхнем этаже цитадели.
