— Может, еще будут такие настырные вопросы? Задавайте подряд, я сразу и отвечу.
— Смелых пока нашлось только двое… Не губи зря время, отвечай им, и будем делом заниматься, — резонно заметил Андрей, и Ванька поощряюще кивнул взъерошенной головой.
В зале одобрительно загудели.
— Хочу предупредить Ульяну Лукиничну, чтобы она не страшилась этого бычка. Запрягать его надо в цобы, в цобах он хорошо ходит. Знаю про это потому, что в работниках был у Обнизовых… Мы у них забрали только то, что сами заработали, — говорил заметно побледневший Филипп. — Советская власть чуть не вчера завоевана пролетариями. Она родная власть и бедняцкого и всего трудового крестьянства… Надо же нам ее из всех сил укреплять… Все товарищи, кто ходил с обозом на станцию, дороги советской власти, они помогали ей в трудное время… И за это им от нашего Совета сердечная благодарность… — И тут только Филипп оторвал от стола глаза, и складка между его бровями разошлась. — Думаю, что эти товарищи и в будущем подмогнут нам, если нужна будет подмога!
В зале захлопали в ладоши. Где-то в задних рядах Хвиной сердито доказывал соседям, которые, видимо, заинтересовались обнизовским бычком:
— Пошли вы к чертовой матери! Бычок пущай потрудится на Ульяшку! Пущай трудится ей на здоровье!
Филипп крикнул:
— Все ясно, дядя Хвиной. Не тревожься. Давайте заканчивать наше собрание и начинать веселую часть!
— Батя, да не мешай ты Вере Гавриловне вечеринку начинать! — крикнул Петька отцу.
Стол под кумачовой скатертью уже унесли со сцены. Теперь там, на месте президиума, стояли Петька и учительница Вера Гавриловна, тоненькая женщина в черном шерстяном платье, с черными волосами, туго перевязанными ниже затылка лентой. Прищуривая близорукие глаза, она что-то тихо и наставительно говорила Петьке, а Петька передавал ее слова в зал.
— Курить всем во двор!.. Певчим налево, в учительскую комнату!
— А ну, кум Хвиной, иди на спевку! — послышался голос Андрея.
Хвиной стал отнекиваться.
— «Спаси, господи» с попом умел затягивать, а революционное не получается?! — настаивал Андрей.
— А ну тебя, кум Андрей! Ты меня в стыд вогнал. Что ж, придется, видно, в певчих побыть, — с застенчивой усмешкой проговорил Хвиной и стал проталкиваться в учительскую.
Через две-три минуты он уже пел вместе с хором:
Мы наш, мы новый мир построим,
Кто был ничем, тот станет всем…
Как и кум Андрей, Хвиной стоял навытяжку, по-фронтовому. Напряженным взглядом он ловил каждое движение руки Веры Гавриловны, следил за оттенками чувств, отражавшихся на ее худеньком лице, в темных близоруких глазах. На высоких нотах он откидывал голову, закрывал глаза, оставаясь по-прежнему неподвижным и строгим.
