— Выпей остатки. Мы с тобой столкуемся, — настойчиво проговорил Бирюков.
Остаток решили выпить пополам.
— Ты возьми, Петрович, любое дело, — снова начал Хвиной. — Гапке моей жить бы да жить, а она взяла и померла…
— Хворала, вот и померла.
Хвиной засмеялся тем добродушным смехом, который овладевал им, когда водка согревала тело и язык развязывался.
— Ну а хворость откуда взялась? — спросил он.
— Простудилась и от жизни такой… А вовсе не по божьему указу, — резонно отвечал Иван Петрович.
— Затейник ты, Петрович, — усмехнулся Хвиной. — Ты же сам сибирку с комчугом лечишь молитвой. Фершала и доктора не помогают, а ты помолишься, наговоришь нашатырь — и в кувшин с водой его… Болячка проходит. А почему? Тут одна причина — бога умеешь просить, нравится ему твоя молитва.
Иван Петрович неожиданно для Хвиноя весело рассмеялся.
— Постой, — сказал он. — Постой, я тебе расскажу, как вылечил сибирку Митрию Пономареву… Схватила она его за Бабковым логом. Мы там докашивали ячмень, а Митрий в полверсте от нас жито из копен забирал. Гляжу — мчится он на гнедой кобыле. Косилка у нас чужая, и что-то не ладится покос. Два косогона сломали на двух десятинах. Ругался я вовсю… Так слушай. Несется он прямо на нас, а у нас быки, что ходили передом, молодые. Глянь они на него, а он без шапки, куделя десять годов не чесана, морда красная, рубаха парусом… Хватили быки что было сил и — в сторону. Летят как оглашенные. Мы — тпру! Мы — стой!.. Ничто не помогает. Спасибо, поблизости бугор. Косилка в бугор, а косогон возьми и лопни. Бычата маломощные, попрыгали-попрыгали, да и остановились. Рассердился я на Митьку не хуже цепной собаки, шепчу: «Откуда ты ко мне? Черт тебя принес! Сдохни ты, гад! Косогон у меня лопнул!» А он упал на валках и одно знай кричит: «Иван Петрович, Христом-богом молю — спаси! Сибирка на затылок села».
Взял я кувшин с водой, отвернулся и подбираю слова молитвы. Но подходящие никак не попадаются. В конце концов шепотом запустил крепче крепкого, потом плюнул и нашатырь бросил в кувшин. «На, говорю, должно стать лучше…»
Хвиной молчал, а Иван Петрович, сдерживая смех, продолжал:
— На третий день встретились в переулке. Снял Пономарев шапку — и ко мне: «Спасибо, Петрович. Дай бог тебе здоровья. Будто и не хворал. Просо у меня рядом с твоим: буду косить свое и твой клочок скошу». — «Ладно», — говорю, а сам готов лопнуть от смеха.
Хвиной казался озадаченным.
— Не надо больше об этом. Бога, Петрович, не уничтожишь. А уничтожишь — на кого тогда надеяться?..
