Сам Горький не раз пытался отрефлексировать новые оттенки своего мировоззрения и в прозе, и в письмах. Вот, к примеру, письма Горького М. Слонимскому из Италии, датируемые 1925 годом. Он упрекает адресата: «Вы несколько робеете перед Вашим материалом и, хорошо чувствуя иррациональное в реальном — в фактах, — не решаетесь обнаружить это ирреальное, полуфантастическое, дьявольски русское (курсив мой. — В. К.) во всей его полноте». Или замечает по поводу повести Булгакова «Роковые яйца»: «Поход пресмыкающихся на Москву не использован, а подумайте, какая это чудовищно интересная картина».
История русской литературы ХХ века насыщена неизученными именами, непроясненными фактами, невыявленными взаимодействиями, и это состояние сохраняется в том или ином виде до сих пор. Независимо от своего отношения к революции и советской власти послеоктябрьская литература с самого начала была проникнута острым ощущением стремительности, исторически беспощадной динамики социальных перемен. Перемены во многом знаменовали, если воспользоваться блоковской формулой, «крушение гуманизма», перед лицом которого деятели культуры должны были каким-то образом устоять и не разрушиться.
Находясь в вынужденной эмиграции, сам Горький после исторических потрясений, перевернувших с ног на голову всю российскую, в том числе и его собственную жизнь, создает ряд рассказов, столь же неожиданных для «буревестника революции», сколь неожиданными были ранее «Несвоевременные мысли». Они составили книгу, названную по времени написания «Рассказы 1922—1924 гг.». В своеобразный художественный цикл их превращает господствующее здесь чувство изумления и даже растерянности перед открывшимся взгляду Горького, по природе достаточно рациональному, катастрофическим разломом социального и национального мира, ввергнутого в пучину октябрьского переворота. Изумления и растерянности, несмотря на то что Горький долго приуготовлял себя к грядущим общественным катаклизмам и даже романтически торопил их в начале своего творческого пути…
В каком-то смысле не было в России интеллигента, не испытавшего чувств, подобных горьковским. Они затронули ведь и самого «изобретателя» русской революции. По воспоминаниям Горького, Ленин отмечал, что «все, до последнего человека, втянуты в круговорот действительности, запутанной, как она еще никогда не запутывалась». Более того, не кто иной, как Ленин, вынужден был признать: старое разваливается «со страшным шумом и треском», новое рождается «в неописуемых муках», классовая борьба доведена «до крайнего обострения», а массы, ее ведущие, — «до одичания». И все же ленинская позиция была куда оптимистичнее позиции Горького, который в 1917—1919 годах резко полемизировал с вождем российского пролетариата. В полном объеме полемика стала нам известна лишь много десятилетий спустя. А переписка в публиковавшейся своей части долго была сведена к поучающим письмам Ильича. То, что в глазах Горького выглядело разрушительным хаосом и воспринималось трагически, Ленин аттестовал как хаос «кажущийся». Насилие, при виде которого писателем овладевало отчаяние, он считал неизбежным, длительным, справедливым и даже «священным». Возглавленная Горьким борьба интеллигенции за сохранение культуры подчас отождествлялась Лениным с «визгливыми воплями» «трепещущих от страха» «интеллигентиков».
