С предельной откровенностью и прямотой публициста выступив в «Несвоевременных мыслях» в защиту разрушаемой неистовством революции культуры, Горький перевел в рассказах 1922—1924 годов эту проблематику в иной, художественно-психологический, план. Будучи признанным адептом литературы идеологизированной, «объясняющей» и воспитывающей, он глубоко задумался тогда о «полуфантастической» сложности человека, об «алогизмах» человеческой психики, которые никакая идеология удовлетворительно объяснить неспособна; о политике и политической борьбе — как о чем-то, затемняющем родовую сущность человека, разжигающем в нем низменные инстинкты.
Наперекор издавна выработанным принципам Горький уклоняется в этих рассказах от авторского волеизъявления и оценок, целиком отдавая повествование на откуп персонажам, позволяя им без поправок и вмешательства высказывать идеи, мало вяжущиеся с традиционным идейным обликом автора. Так, в «Караморе» звучит, например, панегирик Достоевскому, с которым Горький полемизировал на протяжении всей своей жизни. Существо панегирика, его объективный смысл вовсе не меняются от того, что вложен он в уста человека, легко перешагивающего на практике все границы добра и зла. А сами понятия добра и зла приобретают в рассказе сугубо релятивистский оттенок: «Вот когда я чувствую Достоевского: это был писатель, наиболее глубоко опьянявшийся… игрою многих в себе одном. Раньше я читал его с недоверием: выдумывает, стращает людей темнотою души человека <…>. Смирись, гордый человек!» Но «если это смирение и нужно было Достоевскому, то — между прочим, а не прежде всего», — рассуждает герой Горького. Ведь главное для Достоевского иное: не примитивное деление людей по классовым признакам — «пролетариат» и «буржуазия», а стремление отделить «цельных» людей, сознательно гасящих в себе «многообразие внутренней жизни», от людей «раздвоенных», «запутанных», коими «жизнь украшается»…
«Старый партиец» по кличке «Карамора», «один из самых энергичных работников наших», изменяет «своим» и становится провокатором. В немалой степени потому, что одолевает его коварный вопрос: а не врут ли «все эти „учителя жизни“, социалисты, гуманисты, моралисты»? Ведь быт их столь резко противоречит «убеждениям», «принципам», «догматам веры», а приемы фракционной борьбы отличаются «бесстыднейшим иезуитизмом» и «жульническими подвохами» «азартных игроков». При этом ответ герою заранее известен: социалисты, революционеры — «неглупые, честолюбивые люди», которые, «не имея в жизни места, достойного их», законно «стремятся к власти». Ради данной цели они возбуждают в массах вовсе не «энергию разума», как им хочется думать, но «только инстинкты: зависть, злобу, месть».
