И Абрам начинает:
— Уже больше года, как я не читаю печатного слова. Вы этого даже не поймете. Меня это слово кормило. Я его складывал с детства, буква за буквой, по копейке за сотню. А теперь эти буквы я вижу только по ночам, живые, огненные. Но я их не складываю. Они складываются сами и выходят слова, те слова, которые мы помнили прежде, а теперь забываем.
И Фаддей откликается басом с своим характерным акцентом:
— А по-цо-жь его помниць? Там цо было — каторга. Тут воля. Хцешь, так до свету вставай, хцешь, так спи. Никто не неволи. Цо ты, Михайло, милчишь?
— Я помню…
Это меня называют Михайлом, Михаилом Куржинским. Я тоже немного наборщик, и даже машинист, хотя и не профессиональный. Набор мой хранится за красной печатью в числе доказательств судебного дела. Машина, с которой я ездил два года, спятила с рельсов и угодила в яму… Был я рабочим бродячего цеха, но все наше братство исчезло и растаяло, как дым… Но я ничего не забыл, помню каждое слово и каждое дело, и каждую ошибку. И, если угодно, готов повторить любую еще раз… Любую ошибку, пускай…
Павел Шкулев забирает то вправо, то влево, не хуже Иглы. Лыжи его как-будто не лыжи, а так себе, природные подошвы, только немного пошире.
Нос у него длинный, так вот и морщится, втягивает воздух. Забавно смотреть. Гончая какая-то, совсем не человек. А очи большие, свирепые, круглые, как-будто у орла. Подобно орлу, Павел Шкулев не любит мертвечины. Он не ставит капканов, не строит бревенчатых ловушек. Его зажигает живая добыча. Он берет ее с бою ножом или пулей.
Олени и тюлени, медведи и моржи, и и рыси, и лоси, — чем крупнее, тем лучше.
Много добывает Павел и мяса, и шкур, да только одна у него слабость: девицы. Оттого сердце у него полное, а карманы пустые.
Не даром певец Волокуша сложил про него насмешливую песню:
Павел любит девку Машу
Хоть чужую, хоть и нашу.
Его колотили за это и в Устье, и в Ключах. Дескать, не зарься на всех. А ему все неймется.
Вот и теперь он перестал выписывать зигзаги. Шагает рядом со мной и тихонько мурлыкает:
По три мыла перемывала
По три юбки переменяла…
Это описание неслыханной роскоши относится к Маше Белобокой, одной из тех многочисленных Маш, о которых поет Волокушина песня.
— Что не нашел ничего?
— Теперь до Девичьего леса не будет ничего.
— Какие еще девки?
— Вольные девки, которые в лесу живут.
— Цо ты сплетаешь? — гудит недоверчиво Фаддей.
— Не спорь, — возражает Шкулев, — старики говорят.
— Старики, — повторяет укоризненно Фаддей. — А сам ты не видзел?
