Белла почему-то подумала о Софи. Все в едином порыве отшатнулись от них с Клеем, они остались посреди зала в полном одиночестве.
И тогда к ним подошел Клезмер.
— Как поживаете? — обратился он к Клею. Но тот будто онемел. — Я хотел познакомиться с вами с тех пор, как увидел ваши работы. — Клезмер поцокал языком. — Я не могу вести разговор в одиночку. Кто-то должен мне помочь. Получается так, что вы, — сказал он Белле. Она глядела на него во все глаза. — Почему бы нам не обсудить живописные места Нью-Йорка?
— Издеваетесь, да? Вы же считаете, что ничего живописного в Нью-Йорке нет.
— Не согласен. На мой взгляд, за вычетом деревьев, идеальный город. И в музеях не протолкнешься. Будь я при власти, я повысил бы цену на входные билеты, чтобы отвадить посетителей.
— Но это же недемократично.
— Вот именно. — Клезмер одарил ее сияющей улыбкой.
Тем временем Клей с тоской поглядывал на дверь; Клезмер скорчил гримасу.
— Зря терзаетесь, уверяю вас, — сказал он, патефон тем временем заиграл какой-то танец. — Художникам случалось говорить и кое-что похуже.
— Он прав, — сказала Белла. — И мне плевать. Пойдем потанцуем, — предложила она Клею, но он как будто не слышал ее.
— Почему бы молодой даме не потанцевать со мной, — сказал Клезмер. — А вы пока поговорите со Стефаном Пробстом. Он тоже ваш поклонник. Напомните ему, чтобы он, уходя, не забыл захватить зонтик.
Она и представить не могла, что Клезмер танцует, ну разве только что-то церемониальное, в духе восемнадцатого века, скажем, менуэт; вот как он марширует, щелкает каблуками — это да, но никогда и ни за что она не могла бы вообразить, что он отплясывает джиттербаг. Но вот поди ж ты, он — спина прямая, костистое лицо неизменно сурово, ноги в узких черных туфлях ритмически вскидываются — швырял ее вперед, оттаскивал назад. Споткнувшись, так он ее закружил, она упала ему на грудь и ощутила, какие хрупкие у него ребра. А потом пластинка закончилась, он вынул из кармана нечистый платок и утер лоб.
— Когда я слушал le jazz[45] в Париже, мне казалось, что все американцы от него без ума. А в Америке я обнаружил, что многие и не подозревают о его существовании, и это было одним из самых больших моих разочарований здесь. — Из патефона понеслись звуки буги-вуги, и он вернул платок в карман. — Не станцевать ли нам еще разок?
И они пустились в пляс, на этот раз она вмиг уловила ритм, ее плечи, руки, живот зажили отдельной жизнью от ног, двигались куда и как угодно. С каждым па ей казалось, что она не успеет вернуться к нему, но чудом успевала; содружеством, мало того, сговором — вот чем стал их танец, союзом против тех, кто осуждающе взирал на них, и они уходили в танце все дальше и дальше, соревнуясь с музыкой, двигаясь вопреки ей, опережая ее, пока не ощутили полную свободу.
