Мой телефон
молчит сегодня,
в нём пир молчанья.
Этот пир
устроен тобою,
чтобы я
молча
задохнулся в себе.
И как повершение, и как благодарность и одновременно покорность Судьбе – зазвучал на весь белый свет, для всего честного народа гимн, с посвящением, редкостным в любовной лирике своей хотя и сугубо интимной, но окрылённой распахнутостью, – «Женечке»:
Я этой осенью верен тебе
Я этой осенью вверен тебе
Я этой осенью нужен тебе
Я этой осенью мужем к тебе
Я в этой осени соло с трубой
Я в этой осени полон тобой
Я в этой осени встречен тобой
Я в этой осени вечен с тобой
Вот тут бы мы здорово удивились и, кто знает, не заругались бы, встреть хотя бы одну-единственную козявочку-запятую! Здесь поёт душа поэта; а душа живёт по своим, маловедомым нами законам.
Но, однако, вернёмся, так сказать, к теоретическим аспектам темы жизнелюбия и самого Владимира Скифа, и, соответственно, его стихов: что-то ещё из существенного мы не сказали, потому что с радостью сам поэт воскликнул:
Я понимаю
суть существованья!
Но в чём же суть? Не в этом ли? –
Крылья
мешали мне спать,
и я вставал в полночь,
чтобы извлечь из них перо.
Ночь сползала
по стенам
на серебряный поднос утра.
Стихи не получались.
А рядом, за перегородкой,
у счастливых соседей, смеялся
маленький Пушкин.
Да, мы порой хотим ясно и определённо сказать: суть существования – в творчестве, в развитии, через что мы и можем творить-созидать свои миры и себя в них. Но если уж быть совсем точным и справедливым, прежде всего, к самому себе, то – не хочется, не хочется, и всё ты тут! знать, в чём суть существования. Пусть и она и оно будут загадкой в нашей жизни земной, чтобы мы не расслаблялись, не успокаивались, не засиживались на одном месте, а – искали, переживая, отчаиваясь, воспаряя.
Ноты жизнелюбия, жизнерадостности поют на разные голоса, как птицы, то там, то тут в его стихах, и в молодых, и не очень. В двадцать шесть он заявляет, почти что с вызовом:
Уйду бродячим псом
обнюхивать деревья,
хватать прохожих за штаны
и радовать мальчишек.
В тридцать:
Я пью зелёный чай,
выплёскиваю в горло
напиток обжигающий,
как солнце…
И – кажется,
что ночь необратима,
и пишется,
и думается всласть.
А в пятьдесят (или около этого) – похоже, что он – безнадёжно безнадёжный:
Перепутаю
Север с Югом,
перепутаю
утро с ночью,
потому что
открыл дорогу
в тёмном небе
длиною в жизнь.
Безнадёжно безнадёжный, конечно же, для греха уныния.
И если в период его поэтической зрелости и – её же – поэтической мужественности появляются такие стихи:
