Потом настала лихорадочная пора. Азиатский грипп, бушевавший в Вайнскотии, добрался наконец и до меня. В пятницу я пропустила лекцию Вулфмана. Не пошла и на другие занятия – не было сил встать с постели. Любая мелочь выбивала из колеи. Дождавшись, пока соседки разойдутся по своим делам, я опускалась на колени и прижималась лбом к стене – тогда становилось чуточку легче.
Я давила, давила, давила, но стена не поддавалась.
Соседки перешептывались между собой. Считали, что странная, грустная, приехавшая издалека девица молится.
Они сочувствовали. Переживали. Но потихоньку теряли терпение.
Думали, что меня по-прежнему гложет тоска по дому и теперь, спустя столько месяцев, я решила обратиться к их христианскому Богу.
Вулфман еще пожалеет, что прогнал меня! Надеюсь.
Мисс Стедман иногда караулила у входа, но мне удавалось проскользнуть незамеченной.
Часами я стояла голыми ногами на деревянном полу, прижавшись головой к стене. Иногда мои усилия вознаграждались – перед глазами мелькали обрывки прошлого.
Робко открываю входную дверь. Родной, утраченный дом!
Деревянный, с черепичной крышей, расположенный на Мерсер-стрит, Пеннсборо. Родители сидят на кухне за столом. На маминой скамейке у окна множество горшков с геранью – приземистым растением, которое редко цветет зимой, но, когда распускается, от ярко-красных соцветий невозможно отвести взгляд.
В детстве мне вменялось поливать цветы и обрывать коричневые, увядшие листья.
«Увядший лист никогда не зазеленеет», – печально говорила мама.
Воспоминание было таким ярким, словно все происходило прямо сейчас.
Вжимаясь в стену, я пыталась ослабить крохотный узелок в голове.
Папа весело насвистывал излюбленный старый мотив – «Боевой гимн Республики». (По словам папы, это знаменитый гимн аболиционистов, противников рабства, написанный в середине девятнадцатого века, почти за полтора столетия до превращения США в САШ.) Я столько раз слышала, как отец насвистывал эту мелодию, и сейчас она звучала в ушах так, словно это было вчера.
Однако мотив неуловимо изменился – вроде бы прежний, но немного другой.
Папа свистел весело, громко. Как будто нарочно хотел позлить (?) маму – она сердилась, когда он брался варить кофе и мешал ей возиться у плиты.
Мама проворчала что-то невнятное.
Отец разразился безжалостным смехом. (Что приключилось с папой? Его лицо заволокло туманом – так полумесяц тонет во тьме. На нем форма санитара – «рабская униформа», как он сам ее называл: белый свитер, халат, белые брюки и кроссовки с резиновой подошвой.)
