Доктор стал задремывать.
Мельничиха выключила приемник.
– Вижу, устали вы, – произнесла она, поправляя сползающий с плеч платок.
– Я... совершенно не устал... – забормотал доктор, стряхивая оцепенение.
– Устали, устали. – Она приподнялась. – Глаза у вас совсем слипаются. Да и мне спать пора.
Доктор встал. Несмотря на осовелость, ему совсем не хотелось расставаться с мельничихой.
– Я выйду покурить. – Он снял пенсне, потер переносицу и поморгал оплывшими глазами.
– Ступайте. А я там все устрою.
Мельничиха вышла, шурша юбкой.
«Она будет наверху...» – подумал доктор, и сердце его забилось.
Он услышал два храпа – один несильный, Перхушин, с печки, и другой, из-за занавески, напоминающий стрекот кузнечика.
«Муж ее спит... пьянь болотная... нет, водяная... водяная! Запрудная!»
Рассмеявшись, доктор достал папиросу, поджег ее и пошел из горницы. Пройдя холодные темные сени, натыкаясь на что-то в темноте, с трудом нашел дверь на двор, оттянул задвижку, вышел.
Снегопад перестал, ветер дул, небо прояснилось, и луна светила сквозь клочковатые темные облака.
– Вот и улеглось, – произнес доктор, затягиваясь папиросой.
«Можно было и сейчас поехать». – Он вышел на середину двора, хрустя навалившим снегом.
Но сердце билось, посылая толчки горячей, жаждущей крови.
«Нет, никуда не поеду отсюда...»
– Завтра! – решительно произнес он и с папиросой в зубах подошел к дровяной кладне и помочился.
В хлеву заворчала собака.
Доктор быстро докурил, швырнул папиросу в снег.
«Спит она обычно с мужем на постели за занавеской. Где же ей еще спать? Спит она, большая, белая, и он рядом, как детская кукла...»
Он стоял, вдыхая морозный, бодрящий и свежий ветер и поглядывая вверх на звезды, просверкивающие меж ползущих облаков. Луна выглянула и осветила двор: кладню, хлев, сенник с шапками снега наверху, заблестела на свежем, только выпавшем снеге, в мириадах снежинок. И этот запорошенный двор своим покоем стылого, некогда обтесанного людьми и сбитого в постройки дерева усилил желание Платона Ильича. Эта неподвижная кладня с сотнями мерзлых березовых поленьев, обреченных на яркую погибель в печи, словно всем своим видом говорила ему: в доме ждет тебя теплое, живое, трепетное, на чем держится и от чего зависит весь этот человеческий мир, со всеми его кладнями, деревнями, самокатами, городами, эпидемиями, самолетами и поездами, и это теплое, женское ждет твоего желания, твоего прикосновения.
Озноб пробежал по спине доктора, он передернулся, повел плечами, выдохнул и пошел в дом. Пройдя сени, нащупал дверь в горницу, отворил и тут же опять оказался в полутьме: лампа не горела, но на кухонном столе теплилась свечка.
