В городском музее есть фотография: на каждом дереве сквера казненный. Босая женщина... Мужчина в косоворотке... В 1942 году здесь вешали минчан за сопротивление «новому порядку».
Отец после войны обходит стороной эти аллеи. Я сажусь на скамейку, вслушиваюсь в разговор листьев с облаками. Стараюсь представить закаты прошлого века. И страшно надломленные тела людей исчезают, их нет нигде, нет. Значит, иногда просто невозможно, нет сил все помнить?
КАК КЛЮЧ НА ДНО...
Узнать, каким было утро того дня. Собирался тихий дождь или ветер гнал по улицам рано засохшие листья? Что сказала мама, выходя из дома, чему усмехнулась, озабочена была или решительна и оживлена, усаживаясь в партизанскую подводу, шагая потом рядом нею по знакомой дороге. Узнать все это как увидеться Любая, даже самая незначащая подробность падает каплей живой воды на застывшие немые картины прошлого. Слышать, чувствовать, осязать!
Но подробности недолговечнее молний. Живут один миг слова и жесты. Рассеивается без следа озабоченность, насмешливость, мелькнувшая у губ и бровей тревога. Стремительно выцветают краски, слабеют и гаснут звуки. От всего богатства живой жизни остается на самом донышке памяти две-три золотые песчинки. Иногда совсем случайных, зацепившихся каким-то чудом.
Анастасия Фоминична — теперь ее имя, которое так долго не впускала в себя, кажется мне особенным среди всех имен — запомнила, что в последний свой приезд в Минск мама успела зайти на Суражский рынок, купить чашечку масла и немного черных семечек.
Семечки немедленно перекочевали в карманы двух мальчишек. Они приехали тоже, потому что давно просились в город. И еще потому, что воз, на котором сидят дети, не так тщательно проверяли военные и полицейские посты.
Старший мальчик, 13-летний Жора Сасункевич, был уже очень дельным помощником партизан. Что он запомнил о той поездке в Минск, мне никогда не узнать. Жору убили на допросе в минской тюрьме весной 1944 года.
Младший — мой шестилетний брат Саша — лишь смутно улавливал какую-то тайную и опасную цель этого путешествия. Он впервые после июньских бомбежек 1941 года снова видел город. Сплошные рыжие поля битого кирпича на месте знакомых улиц, немецкие часовые у Дома Красной Армии и два флага со свастикой перед главным подъездом — все это сильно заняло его внимание.
Подвода быстро катила под гору. Проехали под железнодорожным мостом и остановились перед высокими и плотно сбитыми деревянными воротами. В доме были одни женщины.
