«Она была точной. Определенной».
Пришла в назначенное время и место?.. Не только, не только. Хотя, если вдуматься даже в это... Встреча происходила в поселке, десятки глаз скрещивались н прохожем: куда идет человек, к кому, зачем?
Точность подстерегаемого.
Четкость на острие.
Определенность смертельного выбора. Для того, кому еще только предстояло решиться кто был в мучительной власти сомнений о будущем, колебаний между «должен» и «могу», нужнее всего было именно впечатление человеческой цельности.
Берлин обошелся без чуда. Но он добавил к портрету матери черту, которую можно не увидеть с близкого расстояния.
ЧЬИ МЫ
Как бы я стала узнавать маму, проживи я с ней рядом двадцать, тридцать, пятьдесят лет (бывает ведь и такое счастье)? Ее лицо стало бы для меня привычней собственного и, смотрясь в него каждый день, не надо было бы мучиться мыслью, что мало знаешь родного человека.
Наверно, маму узнают в ее любви: хватит на всю жизнь — узнают всю жизнь.
— «Какой она была?» —с усилием спрашиваю в конце разговора у всех, кто ее помнит. И сама чувствую противоестественность положения. Люди от моего вопроса не то чтобы смущаются, а какое-то мгновение стараются примириться с необходимостью объяснять дочери про родную мать.
— А вот такая была, слушайте. Я, семнадцатилетний отчаянный мальчишка, прибежал к ней: «Марина Федосовна, винтовки в поле! Лежат там около большого стога, видно, наш обоз остался. Как бы фрицам не попали...» Она, ни слова не говоря, накидывает платок, подпоясывается по-крестьянски веревкой, запрягает в сани партизанскую лошадь. Среди белого дня — скорей в это поле. А немцы же кругом. Сын малый один в хате плачет. И снег в поле глубокий, выше пояса... Но оружия партизанам так не хватало, все связные шли с одним: «Винтовок, патронов!»
— На вид я бы дала ей лет 26—28. Мы встретились в самые первые дни оккупации, посреди всеобщего развала и неразберихи. В дом, куда я кое-как пристроилась со своими двумя дочками прислугой, Марину взяли на несколько дней, чтобы обшить дочь хозяйки. Здесь готовились во всем блеске встретить «новую власть». Вечером я сидела на крылечке и думала о своем. Был необыкновенный закат. В той стороне, где, Минск, все небо от края и до края залило красным как будто город все еще горел. Сзади послышались шаги. Марина тоже смотрела на вечернее солнце, и н лице у нее была такая мука! Мы встретились в самые первые дни оккупации, посреди всеобщего развала и неразберихи, что еще две недели назад была врачом. «А учила студентов». Мы обнялись, заплакали и больше н чего не говорили. Общая беда сблизила нас сразу, один вечер. Потом мы часто встречались по делам, которые нас крепко связали, но до самого ареста я помню ее всегда такой — до предела, до неостороженности искренней.
