— Здравствуй, брат!
— Здравствуй, брат… Столько времени прошло — целая жизнь.
— Фролка, а чуб-то у тебя седой!
— А твоя голова, атаман?! В ней седины больше, чем смоли и в бороде то ж…
— Ничего, брат — мы ещё крепки, а главное — живы… Отсидимся на Дону, по весне вскроется река и снова двинем на Русь.
— Я верю, Степан — нас ещё бояться. Люди, вкусившие волю, просто так теперь в ярмо не полезут. Бояре их только кровью загонят.
— За нами Царицын, брат! — хлопнул я его по плечу. — Рано нам отдыхать. Возьмёшь полсотни казаков — это всё, что у меня пока есть…
— Устал я, брат — может мне остаться?! — Фрол виновато посмотрел на меня.
— В городе будешь сидеть, в тепле. Надо сохранить его, Фрол! — я потряс брата за плечи. — Нам надо его сохранить! Город и людей! Смотри, чтобы не разбежались. Я бы сам поехал, но здесь дел больше — домовитые начинают головы поднимать. Открутить им их, как тому кречету, что ли?! А больше всех мутит воду Корнила Яковлев. Справишься? Всех лучших казаков отдаю.
Мы внимательно смотрели друг на друга, словно испытывали на прочность. Наконец на лице Фрола проступила весёлая, озорная улыбка — она всегда молодила его лет на десять, делала похожим на девушку:
— Справлюсь, брат.
— Пиши мне обо всём.
— Напишу, брат.
Обнялись, расцеловались…
Так и будет Фрол мотаться из Царицына в Кагальник и наоборот, пока…
Прости, брат, беру вину на себя, но видно, таков наш путь, другого не дано. Одного мы корня — Разины. Тебя повязали в Царицыне и доставили в Черкасск. Когда ты увидел и меня в плену, ты сломался — истаяла твоя надежда на волю и братову подмогу.
Бледный, перепуганный, ты отказывался от еды, не разговаривал ни со мной, ни с Корнилой. Я боялся, что ты тронешься рассудком. Если ты верил мне раньше, верь и теперь — нам вместе идти до последней черты. Верь мне Фрол, держись — мы свободные люди, мы казаки…
* * *
Фрол больше не кричал, только временами издавал тихие стоны. Бояре вспомнили про меня.
— Скоро государь прибудет. Поднять злодея на дыбу — пусть покается.
— Кнута ему! Кнут язык шевелит!
Идут помощники заплечного, но я поднимаюсь сам.
Вокруг скалятся, глядят с любопытством и злорадством боярские рожи. Долгорукого среди них нет — вышел.
— Ишь, глазами как зыркает — сразу видать, что вор!
— Хулитель веры православной — гореть тебе в аду!
— Кнута ему, кнутовича — чтоб шкура полезла! — засмеялся самый толстобрюхий боярин.
— Он живой нужен, чтобы вся Москва видела казнь Стеньки-Разбойника, елейным голосом сказал зеленоглазый дьяк.
