Я снова думаю: и чего замлел? Хочешь дать тягу — беги. Мне только на руку. Снова себя распаляю: он твой враг! Мы своих даже похоронить не смогли, остались на ветках — птицами. Нет больше Мики, Митара и молоденького боснийца… Так люди у людей отнимают жизнь.
Вожу языком во рту, курить охота. Немец чистый, белый. Лица его я толком не видел, не знаю, есть ли на нем хоть один шрам; это все равно что в зверя стрелять. Хорошо, что хоть говорить с ним не могу.
Увидел я красноватые кусты, решил: здесь. Тронуть его за плечо и показать? Надо ведь по правилам: снять китель, брюки — все ж новое. И сапоги.
Тронул его за плечо, он вздрогнул.
— Вон туда, в те кусты, — сказал я.
Он кивнул головой и словно бы произнес: «Ладно».
Должно быть, я ослышался. Откуда немцу знать сербский?
Залез он в снег по колени. В кустах два пня чернеют. Смерил я его взглядом с головы до пят и говорю:
— Садись на пень.
Он точно выполнил приказ. Я сел на другой, автомат положил на колени.
— Ты что, сербский знаешь?
— Знаю.
— Ух ты, а сам откуда?
— Из Вршаца.
— Здорово. — Сплюнул я в снег, тошнота к горлу подступает. — Как звать?
— Гарри Клейст.
— Да ты же настоящий шваб!
— Немец.
— Это одно и то же, осел, — говорю я.
— Чего ждешь, стреляй! — И Гарри Клейст стал весь багровый.
— Хорохоришься, шваб, а сам небось в штаны наложил. Я могу и нос тебе откусить. И уши — одно и другое. Будешь без ушей ходить. Видишь свинец (показываю ему пулю), жахнет в голову — и все.
Натужился весь, побледнел шваб. Правильно: перед смертным часом надо с него малость гонор сбить. И голова Мики мелькнула в кустах; золотой зуб глаза колет, не дает о себе забыть.
Ощетинился я, кусаю губы, выпущу, думаю, в него целую очередь. Я тоже белый как полотно, знаю, но все равно раздавлю его, как букашку. А Гарри Клейст обернулся, уставился на меня и говорит:
— Вот я и вижу тебя.
Чудно он как-то это сказал, вроде бы сам удивляясь.
— Ну и что?
— Вижу, говорю.
— И я тебя вижу.
— Черный, небритый. Все на тебе висит, так я себе вас и представлял. Звездочки на шапках дерьмовые.
— Ничего, будут у нас фабрики, наштампуем, какие надо.
Развязал я ему руки и дал свернуть цигарку. Это положено, пусть покурит.
— Крути толще, — сказал я.
Он вскинулся, закивал головой и засмеялся — точно стекло лопнуло. Свихнулся, что ли? Снова говорит:
— Вот, значит, ты какой.
— Какой?
Он глядит поверх кустов и говорит словно про себя:
— Здесь, в Боснии, я пятьдесят три дня. Сегодня пятьдесят третий. Раньше на Кавказе был. Гоняемся мы за вами повсюду. Будто с резиной воюем: то натянется, то снова ослабнет, то вы есть, то вас нет. Ни одного убитого не видели. Я был в Яйце.
