— И я, — говорю.
— Без единого выстрела подходите. Ищете лазейку…
— И хоп в город, с тыла, прямо в сердце, куда выйдет. Мы ночью воюем.
— Мы днем, — говорит Гарри Клейст.
— Точно, в этом разница. У ваших офицеров пистолеты.
— И у ваших тоже, — говорит Гарри Клейст.
— И тут разница. У ваших пистолет предназначен для тебя, простого солдата. Чтоб слушался, чтоб вперед шел. Потому вы днем и воюете, чтоб вас видно было. А мы ночные отряды, можно сказать, сами себе командиры. И территория нам знакома, вся наша.
— Понятно.
— Ты не артиллерист? — быстро спросил я.
— Нет. Пехотинец. Моторизованная пехота.
Он курил не спеша, самокрутка толстая, надолго хватит. Поднял голову, посмотрел на мои руки и сказал:
— Я в аптеке служил фармацевтом.
— Об этом я тебя не спрашивал.
— Чтоб знал…
— Не хочу ничего знать, ты солдат.
— Понятно.
Цигарка его догорала. Нагнусь, подумал я, будто башмак завязать, поверну автомат и выпущу в него очередь. Пускай уйдет на тот свет, пока курит и не ждет смерти.
Окурок жжет ему пальцы, вокруг нас бескрайняя белизна. Только кусты красноватые. Что это за кусты?
— Это все Йошавка вокруг нас, — сказал он.
— Йошавка, — повторил я.
И тут мы замолчали, я боялся говорить с ним.
— Ну вот мы и на черте, — сказал я громко.
— Я на черте, а ты по другую сторону, — сказал Гарри Клейст и бросил окурок в снег.
— Все равно, главное — черта тут. Снимай сапоги.
Он медленно снял сапоги новые, целые.
— И китель.
— Холодно, — сказал Гарри Клейст.
— Ненадолго, — отозвался я.
— У меня здесь фотографии.
— Возьми их.
Он вертел их в руке.
— Не показывай!
— Да, мы солдаты, — устало произнес Гарри Клейст.
— Снимай брюки!
Снял он брюки, остался в длинных, облегающих исподниках. В руке по-прежнему держал три или четыре фотографии.
— Ну, шагай! — крикнул я.
— Лучше здесь. — И весь как-то обмяк, за живот ухватился, вот-вот упадет. Я заметил: в синих глазах слезы совсем светлые.
И вдруг в озаренье как заору:
— Марш в кусты! Проваливай на все четыре стороны.
А сам давай палить в небо. Всю очередь выпустил. Вокруг белый сумрак, всюду белое крошево. Освободил я немца, взял грех на душу. Ведь он может поджечь дом, стрелять, война-то идет, голова Мики осталась в развилке сучьев, корил я себя.
Возвратился в штаб, отдал сапоги, китель и брюки. Доложил: задание выполнил.
А вышло-то — не выполнил. Что клюешь носом, Чеперко? Выпей ракии, для сердца пользительно…
Несколько лет назад собрался я в Вену. Посмотреть на императорскую столицу, откуда к нам когда-то все беды шли. Отец мой, дядья — все воевали с ней. Громадный город, голубой Дунай. Во время оккупации была радиостанция «Дунай»: «Achtung! Achtung!»
