– Всегда ты был Редактором, – устало осадил его Директор. – Вспомни, что изображено на картине в гостиной?
– Ну, море. Люди, – нехотя отозвался Редактор.
– Как ты думаешь, почему они беспечно продолжают гулять, хотя на них несется огромная волна?
– Не знаю, – дернул плечом Редактор.
– Им бежать некуда. Они это понимают. Мудрецы. И мы все гуляем на краю обрыва. Скрашивая жизнь, об этом забываешь. Играючи, она длится, продолжается. Но отсей шелуху – и останется твоя суть. Судьба. Кстати... – Директор посмотрел на меня. – Можешь дополнить мой портрет высказыванием о судьбе. И об обрыве. Я считаю, это придаст интересную грань моему облику.
И без его напоминания я собирался возобновить записи в своей тетради. К этому меня побудило следующее обстоятельство.
По-прежнему я регулярно посещал библиотеку, где штудировал поваренные книги всех времен и народов. Но как ни увлекательно проходили занятия кулинарией, мысли мои были заняты другим. В книге «Испанская кухня XVI! века», посреди раздела «блюда из чернослива», я обнаружил рукописную страничку постороннего текста – отрывок без начала и конца. О чем он рассказывал? О Севере, о льдах и торосах... Об усатом капитане... И о художнике, которого тот повстречал на снежной равнине, – с подрамником и мольбертом. Вот, собственно, и все, на этом запись обрывалась.
Рядом с кулинарными рецептами она была так неожиданна и неуместна, как маслина в клубничном мороженом. Это была нота какой-то посторонней мелодии, обнаружившая себя случайно. А может быть, в отлаженной и компактно увязанной системе жизни всегда остается такой торчащий хвостик: дерни – и размотается клубок нового знания?
Я спросил Калисфению Викторовну, не помнит ли она какого-нибудь сна о капитане, где бы он совершал путешествие не в жаркие страны, а на Север. Она помнила.
– Так что ж вы раньше-то молчали? – огорчился я.
– Я не молчала. Я предлагала вам целый ряд материалов. – Она гордо выпрямилась и приняла позу человека, оскорбленного в лучших чувствах. – Судовые журналы, например.
Вместе мы достали с антресолей ящик пропыленных амбарных книг, в которых капитан делал заметки о своих путешествиях. Я листал пожелтевшие страницы и видел снег, торосы и сугробы – да такие, что хотелось назвать их уж по крайней мере сугорбами, а то и вовсе отсечь первый слог, эту мелкую иноземную монету, которая не имела никакого отношения ни к зиме, ни к Северу, ни к моим размышлениям. Ох, как полезно было бы почитать эти записи моему другу Володе!
