Как-то, желая мне помочь, Редактор принес несколько пожелтевших (вероятно, осенних), исписанных его рукой листков.
– Прочти, прочти, – скорбно и торжественно прижмуривая глаза, шепнул он.
Я пробежал первые строки.
"Пропал черный кот с белым треугольником на груди. Видевших прошу сообщить..."
– Дальше, дальше, – ободряюще кивнул Редактор.
«В районе пересечения Большой Козырной и Малой Бескаштанной пропал большой черный кот с белым треугольником на груди. Цвет глаз – зеленый...»
– Дальше, – морщась, как от боли, но превозмогая ее, распорядился Редактор.
«Семнадцатого мая между тремя и четырьмя часами дня...»
Я прочитал все варианты.
– Ну как? – не пытаясь скрыть волнения, спросил Редактор, – Берет за душу, а?
– Да, – признался я. Он придвинулся ко мне.
– Оцени кропотливую, требовательную работу над словом. Видишь, как от варианта к варианту уточняется, становится объемной картина происшедшего, как углубляется замысел... – Редактор посмотрел мне в глаза. – Помнишь, ты спрашивал меня, почему я не пишу. Сейчас перед тобой ответ. Я считаю, что можно браться за перо, только когда тема волнует чрезвычайно сильно. Я не мог не написать о том, что пропал Котофеич. Скажу больше: когда рухнули стеллажи, я тоже был в сильнейшем волнении. И результат – два письма к тебе. Помнишь их?
– Еще бы, – сказал я.
– Да-да, это прямая связь, – продолжал он. – Если то, о чем пишешь, тебя самого не трогает, то не жди, что возьмет за душу другого. Какова была сила моих посланий! Ты мигом прибежал!
– А табличка на ванной... «Здесь плеск воды и вечно лето...» – продекламировал я. – Это ты сочинил?
– Забавы молодости. Глупость, – сказал он.
Я закончил труд гораздо раньше того дня, когда, по плану Редактора, должно было состояться чтение. Но, разумеется, меня заслушали вне очереди.
– «В нем рано пробуждается тяга к прекрасному, – читал я. – В пять лет он играет на мандолине, а в шесть посвящает себя литературе». – Редактор сидел в центре гостиной – как бы выставленный на всеобщее обозрение. Торжественно звучал в тишине мой голос. – «Работу, которую он выполняет, отличают стройность концепции о недопустимости мельтешения и неприятие всех и всяческих сравнений».
Когда я закончил, зааплодировал только Директор. Женщины уткнулись в носовые платочки. Сам Редактор, казалось, был в не силах пошевелиться. Подбородок его дрожал. Он все же поднялся, раскрыл объятия и вымолвил:
– По-моему, ты нашел себя. Мы обнялись.
– Вася, чеши за шампанским, – прищелкнув пальцами, резюмировал Директор.
