Ее ревность усилилась.
Гордон запахивал полы халата: дули весенние ветры. Уже неслась по двору сухая пыль. На деревьях лопнули почки. Он выздоравливал.
На другой день после того, как его выписали из больницы, Гордон уехал в Яффу. Через несколько часов он высадился на Яффском вокзале и пошел пешком в Тель-Авив. Поклажа была легкая — маленький чемодан с двумя парами белья, красками и бритвенным прибором. Через полчаса он вошел в Тель-Авив. В Тель-Авив, в новую столицу нового государства…
— Мистер Броун, — попросил я, — вы там были, расскажите о Тель-Авиве.
— Что вы о нем знаете? — сказал мистер Броун.
— Очень мало. Я знаю о нем только то, что лет двадцать назад сионисты выстроили на пустом месте, на береговой полосе, в полутора километрах от Яффы, еврейскую гимназию. После декларации Бальфура здесь возник большой город, столица. В самом ли деле он так велик и красив?
— Вы хорошо знаете окрестности Одессы? — спросил Броун.
— Еще бы, — ответил я, — и Чубаевку, и Пересыпь, и Ярмарочную площадь, и Лазуновку, и Большой Фонтан, и Средний, и Малый, и Хаджибеевский лиман с Куяльницким, Аркадию, и Дофиновку…
— А вы бывали когда-нибудь в поселке Самопомощь?
Я вспомнил, что в детские годы мы часто туда ходили с Гордоном. Надо обогнуть Куликово поле, миновать Ботанический сад и выйти в степь. Слева — море, пожирающее берега, скудные холмы, разломанные скалы, красноватые оползни. Справа — степь, где растет подсолнух и запуталась в своих волосах кукуруза. Жара, соленый ветер. Мы проходим с Гордоном четыре километра, и в степи возникает нарядный городок. Лают собаки из-за чугунных ворот, цокает экипаж, иногда покажется высокий каретообразный автомобиль, стучатся в двери кухонь молочницы. Я запомнил ряд зеленых улиц, главная называлась Каштановой — там росли каштановые деревья; если попадешь туда осенью, так и ходишь по каштанам, и топчешь их, и расшвыриваешь вокруг себя. Здесь не было ни одного доходного дома; в Самопомощи жили акционеры, управляющие банков, известные врачи, знаменитые адвокаты. В каждом доме — хозяин с семьей, дочка играет на рояле, на окнах — жалюзи, в кухнях — кафельные полы, много прислуги, в садах — шезлонги и мальчуганы в длинных костюмчиках играют в серсо и крокет.
Все дома были сложены из белого известнякового камня, в каждом доме — два или три этажа, черепичная крыша, мансарда в парижском вкусе. У чугунных ворот — медные таблички: Исай Павлович Купервассер, Иосиф Ильич Зак, Израиль Львович Хейфец, Абрам Яковлевич Штейнберг… Каждое утро прислуги натирали таблички мелом…
