Когда луна выкатилась на площадь и отразилась в снегу, Чухонец ощупал спящего соседа, темные нары и, спустившись, заковылял к мерзлому окну.
Еврей стиснул зубы, дыша носом в кулак. Чухонец вскарабкался на подоконник и прилип лбом к фанере.
«Вот оно как», — подумал Еврей и соскользнул с нар.
Мордвин приподнялся и тяжело вздохнул, закрыв полотенцем рот. Он стал переводить глаза, ворочая зрачками с одного на другого.
«Мать ты моя милая, — подумал он, — и эти тоже. Вот будет работка».
— Нильзя, товарищи, — яростно закричал он, — комендант — нильзя.
Чухонец юркнул на нары, Еврей полез под полушубок, кашляя. Вотяк захрапел, и Пермяк запел сквозь сон пермяцкую песню. Мордвин улыбнулся и, утомленный, растянулся плашмя.
Комендант любил пить по утрам горячий кофе. Он пил его всегда, спеша и захлебываясь, обжигая десны, губы и усы.
Утром следующего дня коменданту не суждено было допить свой кофе горячим.
— В чем дело, Зайцев? — спросил он конвоира, который отругивался натощак.
— Секреты пошли, интернационал каторжный, — ответил Зайцев, — кажинный хочет вас видеть. Просили докладать.
— А ты не расспрашивал?
— Куды там. По особому, говорят, делу. Кажинный в одиночку.
— Что ж, впусти.
Первым вошел Вотяк. Он заговорил по-вотяцки, быстро двигая губами и нараспев. Комендант понял. Вотяк убеждал его дать конвой для Мордвина. Вотяк говорил, что Мордвин хочет бежать и он, вотяк, за него не ручается.
Комендант кликнул Зайцева.
— Отведи его в одиночку и запри, — сказал он, — и позови следующего.
Мордвин не говорил ничего. Он только назвал своих друзей, отсчитав их по пальцам одной ладони. Потом он указал правой рукой на площадь и левой похлопал по пятке. Выждав, он потряс кулаком и опять начал загибать пальцы.
— Ладно, — сказал комендант, — отведи его, Зайцев.
Еврей вошел, робко оглядываясь, он знал о плохом отношении к нему начальства. Комендант не любил его более всех. Он наступил ему на ногу и спросил:
— Ну, что, узи? Как поживаешь, узи? Что скажешь, узи?
Еврей назвал Чухонца, и комендант успокоился.
Он не видел его горячих жестов и не слышал его колючих слов, но только спросил погодя:
— Кончил, узи? Ух ты, пейсатый-волосатый, матери твоей хрен.
Еврей опомнился только тогда, когда конвоир запер за ним третью камеру.
Чухонца и Пермяка комендант выслушивать не стал. Уставив в их лбы два нагана, он сам отвел их в камеру и повернул дважды ключ.
Все пятеро сидели в одиночных, и каждый думал с удовольствием о том, что теперь он отвечает только за себя. Тяжкая забота отлегла. Им стало совсем легко, и они начали весело перекликаться.
