В камере было электричество, но комендант приказал его не зажигать. Ослушание грозило новой карой. Было темно, и хотелось говорить. Но они не понимали друг друга. Зевая и вытягиваясь, они начали обыденную перекличку.
— Даешь! — кричал Вотяк, указывая на площадь за окном.
— Берешь! — отвечал Чухонец.
— Огребаешь! — подхватывал Пермяк.
— Не лапай — не купишь! — выкрикивал Еврей и указывал, смеясь, в сторону комендантского флигеля.
Мордвин молчал.
Этот вечер был таким же, как все последующие. Они вели счет дням, потому что были арестантами. Но ничем, конечно, не отличался один день от другого. Было то, что должно было быть — от постоянных дум в сердце тоска и злоба, от забот — в волосах седина и гниды.
Если бы в камере был календарь, он был бы тощ, как фараонова скотина, потому что был декабрь.
Комендант мог выбросить в снег две патронные гильзы, прошло два месяца.
— Мороз-то, братишки, — сказал Вотяк на вотяцком языке, но все поняли.
— Окаянный, — ответил Пермяк, — держись.
— А-ах ты, у-ух-ты, — подхватил Чухонец.
— Печечку бы! Дровечек бы! Огонечка бы! — вскричал Еврей.
Мордвин молчал.
В двенадцать часов в камеру постучал Зайцев.
— Можно? — спросил он. Все видели, как он скалил зубы за дверьми, и все молчали. Он вошел, раскачиваясь и важничая.
— Ну, ребятушки, спокойной ночи. Прошу не тревожить.
И ушел, довольный собой.
Во втором часу Вотяк разбудил Пермяка. Пермяк спал крепко, он видел во сне пермяцкую корову, съевшую семь стогов сена. Вотяк пощекотал его под мышками.
— А? Что такое? — пробормотал Пермяк.
— Садись, говорить будем, — шепнул ему на ухо Вотяк. Пермяк не понимал. Тогда Вотяк указал ему на площадь.
— Много… много верста… Вятка?
Пермяк рассмеялся и хлопнул раз ладошами. Это означало тысячу.
— Ах, Вятка! Вятка — мать, Вятка — жена, дом — Вятка, дети — Вятка. Ах, Вятка.
Пермяк задумался.
— А тебе Пермь? Пермь — дом, Пермь — жена? А?
— Не. Зуздинский.
— Близко Зуздинский. Совсем Вятка.
Они оглянулись. Тупыми и сонными глазами смотрел на них Мордвин.
«У, сука, молчит всегда, тикать хочет», — подумал Вотяк и уткнулся носом в полушубок. Пермяк захрапел. Мордвин не спал всю ночь. Они думают, что он дурачок, он всегда ведь молчит. О, он покажет им завтра, понимает он или нет. Улыбаясь, он плевал сквозь щели досок на нижние нары.
На нижних нарах спали Чухонец и Еврей.
Еврей видел каждую ночь, как Чухонец подкрадывался к окну и полз бесшумно назад. Он следил за ним уже девятый день и знал, что этой ночью будет то же самое.
