По утрам ему приносили горячий кофе с бисквитами, замешанными на яичных желтках, в полдень он погружал свою ложку в сладкий рис, в бараний жир, в колыхающуюся массу яблочного киселя. Иногда подавали глиняный кувшин с натуральным вином горы Кармель. Перед сном Акива вливал в себя стакан кислого молока. Все эти ласковые блюда согрели его начавшее охладевать тело. Он перестал кряхтеть по ночам, и случилось, что его сосед, «умирающий из Бухареста», поймал его на том, как он однажды пропустил полуночную молитву. Погруженный в мягкую и круглую перину, Акива проспал полночь.
Он сказал умирающему из Бухареста:
— Пусть Всемогущий и Всевышний и Вездесущий простит меня за страшный грех, но я чувствую, сосед, что я отхожу! Как вам это передать? Похоже, что притащился в баню разбитый, как тачка, и выкупался там всеми водами…
— Я понимаю, — сказал умирающий из Бухареста.
Акива Розумовский стал прогуливаться по Иерусалиму. Он приносил каждый вечер короб новостей: из России приехала партия русских богомольцев, они покупают свечки к страстному четвергу; дочь Перемена поступила в Бецалел; в синагоге на Рыбной улице послезавтра выступит кантор из Варшавы.
Уже несколько месяцев Акива получал жалованье в халуке. Его мучила совесть. Расписываясь в платежной ведомости, он думал, что с каждым днем могила все дальше от него уходит. С каждым днем он чувствовал себя лучше, на костях появился жир, синие жилы ушли вглубь, живот стал выходить вперед из того глубокого провала, куда загнала его прошлая жизнь.
— Если так будет дальше продолжаться, — жаловался он умирающему из Бухареста, — они снимут меня с жалованья и выгонят из богадельни.
Гуляя по Иерусалиму, Акива однажды остановился на Яффской улице у кинематографа. Он долго рассматривал картинки, где маленький человечек в длинных, как саван, штанах и поломанном, как у маклера, котелке падал то в воду, то в тесто. Его били по голове то ведром, то качалкой, то веником, то стулом.
«Ай, босяки!» — подумал Акива и вошел в кинематограф. Эту игру теней, которую он видел впервые, ребе назвал: «Люди танцуют на своем саване». Не досидев до конца, потому что он не понимал, в чем же смысл этой драки, он вышел в фойе и разговорился с хозяином кинематографа.
— Откуда, еврей?
Хозяин был родом из Кишинева. Там у него была мастерская часов. Подобно Розумовскому, он приехал сюда умирать. Но дело затянулось, и в ожидании смерти он открыл на Яффской улице кинематограф.
