Я слыхал, как охотник гонится за бобром. Он ходит за ним день и ночь, день и ночь, сначала легко ранив его. Бобер не может убежать, бобер чувствует свою смерть и седеет, седеет. А охотнику эта седина нужна, за нее хорошо платят.
Я стал этим охотником. Многие минуты я ходил за ним, и оба мы не говорили ни слова, только хрипели. Он — широко и зычно, яростно раздирал рот, я — узко и неполно, с полусомкнутыми губами. Наконец он не выдержал и сердито крикнул:
— Ну, стреляй, сука. Стреляй…
— Успею, — не выдержал и я и продвинулся вперед на полшага левой ногой. Он тоже двинулся вперед, т. е. назад, ведь наши лица были обращены друг к другу, и тоже на полшага, и тоже левой ногой. Мы пошли в ногу, словно обрели до сих пор неведанный ритм смерти, ритм убийства и ужаса.
Мы шли по вспаханному полю, дикие яблони остались позади, мягкая земля уплывала под моими ногами, будто вместо земли там колыхалось масло, не слышно было даже стука наших шагов. Мы шли, пока он не остановился.
— Мучитель, — захрипел он, — гад! Стреляй!
Я прострелил ему щеку, я целился в то же самое место, т. е. в то место, которое было поражено у меня, в мочку левого уха, но попал ниже и окровавил ему щеку. И тут произошло следующее…
Так как я уже начал сравнивать этот кошмарный эпизод с охотничьим промыслом, то я расскажу еще про один странный обычай. Старые охотники говорят: не заключайте мировой с медведем, притворяющимся человеком. В самую последнюю минуту у медведя делаются жалобные, как у женщины, глаза, и охотник опускает ружье. Тогда медведь набрасывается на него и съедает.
— Иди, — сказал я казаку и сделал полшага правой ногой.
— Не пойду, — ответил он, но тоже сделал полшага правой ногой.
— Как тебя зовут? — спросил я, перегорая в собственной злобе, и голос мой ослабел.
— Афанасий, — ответил он.
— А по батюшке?
— Степан.
— Прости меня, Афанасий свет Степанович, — сказал я, — сейчас я тебя убью и виноват буду не я, а ты. Прощаешь?
— Прощаю, Мошка, — ответил он.
Он посмотрел на меня жалобными глазами женщины и сказал еще раз:
— Прощаю, Мошка.
Потом я увидел на его лице восхищенную улыбку и услышал роковые для меня слова:
— А ты не трус, Мошка. Тебя, жид, в офицеры произвести надо.
Сладость этого мгновения я не забуду никогда. Я получил признание из уст казака. Но казак лукавил, как медведь, и остальное я вспомнил уже через неделю, в госпитале, когда проснулся и увидел себя с перевязанной головой.
От сладкой его лести, от дивного сознания, что я не трус, дрогнула моя рука, дрогнул палец, сползший с курка, и не успел я опомниться снова, как сабля его сверкнула над моей головой и лишила меня сознания.
