Даже волосы Чать Ван Доань стриг не как все люди. По особенной моде. Сам он свою прическу называл «спереди прогресс, сзади бонза». Со лба несколько длинных прядей зачесывались кверху. А выскобленный бритвой затылок напоминал здоровенный грейпфрут. «Для чистоты», — пояснял он, щелкая языком. Это — будучи в хорошем настроении. В дурном настроении он ничего подобного не говорил. Да и вообще он не любил говорить о себе. Пусть, мол, толкуют о нем что угодно; он все одно поступит по-своему. Зачем еще объяснять да оправдываться?
И ел, и одевался он на свой лад. Ну, о еде распространяться нечего. У себя в дому всяк ест и пьет, как ему нравится. Сосед — по-одному, я — по-другому. У каждого свой уголок, где ему хорошо и вольготно, это хоть немного облегчает нам жизнь. Запри за собой дверь и выделывай что угодно, тут уж тебе на всех начхать. Зато на улице всякой свободе конец. Изволь приодеться да вести себя поприличней. И все это — ради посторонних глаз. Именно ради них; и хотелось бы мне отыскать человека, который не жаждет им угодить хоть самую малость. Ну, а если кто желает ублажить их в полную меру, это, скажу я вам прямо, только к лучшему. Но Чать Ван Доань был не таков. Едва речь заходила о его манере одеваться, люди вспоминали зиму. Когда же, как не зимой, иные люди напяливают на себя что ни попало — не красоты ради, а чтобы согреться. Так и Доань: всю зиму напролет расхаживал он в пардесю[16], буром, как собачья шкура. Он приобрел это свое одеянье, еще когда был солдатом в Европе, и отдал за него в то время тридцать семь франков. Сукно — первый сорт! С тех пор, почитай, миновало годков тридцать — не меньше. Подкладка давно изодралась. А верх хоть бы что. И грело пардесю жарче десятка стеганых телогреек. Он не снимал пальто ни днем, ни ночью; в нем ел и спал, прогуливался и занимался делами. Жаль, осталось оно без единой пуговицы. Но он пришил к каждой поле по здоровенному куску толстого крученого шнура. Шнуры эти походили на весла. И, шагая по полю за плугом, он стягивал их узлом на спине. Прочно и на вид прилично, не хуже шитого пояса. На прогулке же или по дороге в динь[17] он развязывал шнуры, и они болтались под длинными полами. А он знай вышагивал с невозмутимейшим видом. Кто бы посмел в такой миг утверждать, будто в этом пардесю пашут землю?! А если и окажут, что с того?
* * *
По словам деревенских старичков и стариц, Чать Ван Доань был сыном одного полоумного старика. Тот промышлял рыбною ловлей. Заработает донг-другой и тотчас пропьет. Все потому, что не было у него жены; вернее, была, да померла. Вот только оставила ему сына. Сынок весь пошел в отца: подрос и стал рыбаком да горьким пьяницей. Жили они оба в шалаше у реки. Люди что ни вечер, проходя мимо, слышали, как они хохочут, словно одержимые. Небось упились вконец. А человек во хмелю забывает все тяготы и заботы. Короче, считает себя счастливцем.
