Только как пошел разговор о лепешках, то надобно сказать и о чиновнице Ван.
Она рано овдовела, оставшись с двумя малыми детьми на руках — мальчиком и девочкой, которая была года на три старше брата. Мать ходила торговать, а девочка присматривала за малышом. Но в один прекрасный день чиновница решила, что сын уже достаточно подрос и может оставаться один, играя во дворе возле сторожевой собаки. А девочку лучше всего отдать в богатую семью, в услужение. Пусть сама зарабатывает себе на рис и на платье… Да и в доме станет ртом меньше, легче прокормить мальчишку. И чиновница принялась расспрашивать, не нужна ли кому девочка. Желающих долго не находилось. Тем временем чиновнице Ван снова пришлось вспомнить о покойном муже. В каком положении она оказалась, когда тот умер! В доме ни медяка! Вдова обегала всю деревню, брала в долг везде, где только могла, но не собрала и десятка донгов. Едва хватало на похоронную церемонию, на траурное платье детям, на белую вуаль себе. А ведь полагалось еще угостить соседей чаем и бетелем. На гроб истратили только три донга. Нетрудно представить себе, что это был за гроб! Из дрянных дощечек, сколоченных кое-как, и весь изъеден жучком, нажмешь посильнее — трещит, того и гляди, развалится. Надолго ли такого гроба хватит? А ведь если считать по пальцам, после погребения прошло уже лет пять или шесть. Давно пора устроить вторичные похороны[13] и выставить соседям угощение, иначе просто неприлично. Но где взять денег?
Чиновница привела свою дочь к нам в дом. Моя бабушка недавно приняла христианство и была весьма ревностна в делах веры. Ее соблазнила мысль спасти заблудшую душу, направить ребенка на путь истинный. Бабушка решила взять девочку в услужение, сделать своей приемной дочерью и заняться ее воспитанием. Это был достойный способ умножить семью детей Христовых. Да и чиновница не возражала против обращения дочери в христианство.
Однако чиновница Ван, отдав дочь, получила наличными всего семь донгов, да еще пять или шесть бабушка по доброте душевной списала со старого долга. Но часть долга по-прежнему оставалась за ней. Чиновница Ван не больно торопилась с уплатой: каждый раз при встрече с бабушкой долго рассыпалась в извинениях, просила еще немного подождать. Бабушка, конечно, сердилась, но бранила ее больше для порядка, тяжбы не затевала. Это потому, что помнила, как сама ходила в должницах.
Когда бабушка бывала в настроении, она любила рассказывать нам о давних временах, как дед проигрался однажды в пух и прах и сбежал из дома, оставив больше ста донгов долгу. И пришлось бабушке работать в жару и ненастье, от зари до зари, круглый год, не зная отдыха, но денег не хватало даже для уплаты процентов по дедушкиным долгам. Она боялась выходить из дому. Если ей удавалось раздобыть мало-мальски приличное платье или горсть рису, она дрожала от страха, как бы у нее их не отняли. Однажды она купила себе риса на одно хао, а маленькой дочурке — моей матери (в ту пору ей только что исполнилось три года) — комок клейкого риса и, завязав покупки в полу одежды, хотела незаметно улизнуть с базара, но, на свою беду, повстречалась с торговкой, которой много задолжала. Бабушка упала ей в ноги, с плачем умоляла об отсрочке, но женщина, славившаяся своей жестокостью и грубостью, даже не удостоила ее ответом. Без лишних слов отняла бабушкины покупки, бросила их себе в шляпу и хотела уйти. Хорошо, базарный метельщик, видевший эту сцену, не выдержал и вступился за бабушку: «Ну взяла рис, и довольно! Еду для ребенка можно оставить. Девочка с самого утра плачет, надрывается, а ты последний кусок забираешь. Будто у самой детей нет. Совсем совести лишилась!»
