. Ты хоть понимаешь это?
— Зачем ты так! — Вадим вскочил. — Дурак, — вырвалось у него, — сумасшедший.
— Да, — вдруг спокойно согласился отец, — я сумасшедший. Но если ты мой сын, тогда и ты… тоже… — разделял он слова, — сумасшедший.
— Я здоровый. Я — нормальный, — в ярости произнес сын. — Я не сумасшедший.
— И дай бог, — спокойно согласился отец, — дай бог.
И все это ярко теперь вспомнилось, когда Вадим вышел из подъезда своего дома и шел теперь, плотно засунув руки в карманы дубленки, крепко сжимая телефон, который он… который он украл у сестры и нес теперь отцу. Он — не сумасшедший, он — обещал, а раз обещал, он принесет ему этот телефон. И ему не нужна эта квартира, ему… отец нужен, — мысль внезапная, мысль болезненная: «А зачем? Зачем мне такой отец? Зачем он мне… нужен?» — с каждым словом больно кололо в висках.
Вадим стоял на автобусной остановке. Он даже не сразу понял, что его окликнули.
— Вадимчик, здравствуй, — возле него остановилась бежевая «Волга», из приоткрывшегося окна улыбалась тетя Аня. — Садись, мы тебя подвезем, — предложила она.
— Здравствуйте, — невольно улыбнулся ей Вадим, — спасибо, но мне…
— Садись-садись, а то погода какая — зима, — поторопила его тетя Аня.
Вадим открыл заднюю дверь и влез в протопленный салон.
— Здравствуйте, дядя Глеб, — Вадиму они не были родственниками, всего лишь соседи, но им хотелось, чтобы он так их называл, он так их и называл: тетя Аня и дядя Глеб, а они, в свою очередь, звали его Вадимчик.
— Приветствую вас, молодой человек, — приветствовал его дядя Глеб в зеркальце заднего вида, — куда путь держим? — основательно поинтересовался он.
— Мне в центр.
— Значит, по пути, — дядя Глеб нажал педаль газа, «Волга», обогнув подошедший автобус, выехала на дорогу мягко и неторопливо; дядя Глеб не любил быстрой езды.
Высокий, худой, и еще выше дядя Глеб казался высоким оттого, что все в нем было каким-то маленьким, аккуратным: и глазки и носик, да и сама голова, коротко стриженая и с аккуратной седой бородой, кисти рук… впрочем, руль он держал уверенно, и глазки, хоть и не были велики, но взгляд был цепок и очень уверен, но все равно насмешлив — дядя Глеб всегда, казалось, посмеивался, даже когда и молчал, такой он был человек, такое впечатление производил: так и ждешь: усмехнется он и спросит: «Ну, и что вы мне хотите сказать?» И вроде озорным он казался, а все равно какой-то сам в себе. Вадим всегда при нем стушевывался, не зная, шутить ему с ним или лучше помалкивать, он, лучше помалкивал. Тетя Аня понятнее была: женщина широкая, открытая, красивая женщина, даже эффектная, и, не в пример мужу, все у нее казалось большим и ярким, хотя роста была совсем не высокого, скорее, маленького, но вот сидели они вместе, и не поймешь, что дядя Глеб головы на две выше нее. И, разговаривая с тетей Аней, смотреть ей можно было только в глаза — большие, черные, никуда больше смотреть не хотелось, только в эти большие затягивающие глаза. Вадима это жутко смущало, но ничего не мог поделать, не мог по-другому. Тем более, что эти уже пожилые люди как-то вдруг и сразу полюбили Вадима, и, только был случай, или в гости звали, или, вот, как сейчас, с удовольствием подвозили, и всегда им было с ним по пути. И Вадиму они были приятны, впрочем, всегда приятно, когда рады тебе. И в гости заходил к ним охотно, и старался чувствовать себя как дома, на чем очень настаивала тетя Аня; очень Вадим старался, но все равно, неловко ему было, и другого слова не подберешь — неловко, и все тут; как будто… и гостеприимство их, и любовь, все какое-то… Может, оттого, что такое
