— Вла-а-адимир Ильич, а это врут или вы правда и Арманд — тю-тю и Крупскую — тю-то? — Всклоченный подпёр свою лоснящуюся щеку́.
— Ну… Кхе-кхе! Как сказать… — Ленин покраснел.
— Тупые у тебя какие-то вопросы. — Разночинец опять ввязялся. — Ильич, ты скажи лучше: пломбированный вагон был? Немецкое начальство было? И капитал забугорный? А?
— Не помню. — Глаза Ленина застыли испугом.
— Не помнишь? Сам наворотил, а теперь не помнит! — Разночинец порвал бы Ленина в клочья, если б тот был бумажный
— Маг’кс свят! Не помню…
— Да ну вас. Официант!
Официантка принесла счёт. От суммы разночинец протрезвел.
— Суки.
— Сколько там?
Молодые люди стали рассчитываться, на Ленина стараясь не обращать внимания. И тогда тот всё-таки спросил: про годы.
Год рождения и год смерти знал разночинец. День рождения зачем-то знал ухмыляющийся. Ну а день смерти помнил всклоченный. Вот и получилось 22 апреля 1870 — 21 января 1924.
— Нет, Владимир Ильич, вы не подумайте, я, в общем-то без зла, — говорил разночинец. — Вы нормальный парень — я бы с вами в поход сходил. А вот отечество делить с вами не хочу. Не знаю, почему. Можете считать меня тупым.
— Нет же, товаг’ищ, что вы! Вы меня тоже извините…
У разночинца развязались шнурки. Зная, что он предпочитает берцы, ухмыляющийся воспользовался моментом и всё-таки бросил напоследок:
— А это же ваши слова — про: «Есть такая партия!» и «Империалисты продадут нам веревки, на которых мы их повесим»?
— И бревно надувное вы носили, да же? — прибавил всклоченный.
— Нет, голубчики, не говог’ил и не носил.
— А что тогда говорили?
— Что большие слова нельзя бг’осать на ветег».
— Прикольно! — улыбнулся всклоченный. — А напутствие можно?
Ленин задумался немного, а потом примолвил:
— Надо, во-пег’вых, учиться, во-втог’ых, учиться и, в-тг’етьих, учиться.
Не мигая глазами, Ося дослушал рассказ Ленина.
— Горе ты моё, блин, луковое, — сказал он и отхлебнул чаю.
— А что? Г’ебята пг’огг’ессивные. Отчего бы им не знать пг’авды?
— Да никому нельзя, Вождь. Ладно, хрен с тобой, годик полежи, а там посмотрим. Я придумаю чего-нибудь.
Ленин ужасно обрадовался:
— Ося! Милый ты мой!..
— Но-но-но! Без этих штучек-дрючек, Вождь. Общество чистых тарелок план выполнило? Отлично, теперь спать. Завтра ещё наболтаемся. Ну! Давай! Спать-спать-спать, — подгонял его Ося, но Ленин и так устал за сегодня.
Он, похожий чем-то на подростка, улёгся за стеклом и расслабил лицо в улыбке. Это никак не был оскал революционера и людоеда — это была улыбка человека, который крепко ошибся и девяносто лет платит за свою ошибку. Ленин улыбался очень хорошей улыбкой.
